И сознание милосердно покинуло меня.
***
Наверное, будь я в своём теле, пережила бы случившееся не так остро. Но нервная система Мэриан не выдержала новой порции стресса, и меня свалила напасть, которую Этельберт позже красиво обозвал нервной лихорадкой.
Я плохо запомнила, что со мной происходило. В памяти остались перепады от жара к ознобу, когда меня трясло так, что лязгали зубы, да дикие галлюцинации или кошмары (я плохо отличала явь от сна). То мне виделись пылающие синим гневом розы, то Бренда с перекошенным от ненависти лицом замахивалась на меня динамитной шашкой, то чудился грохот, будто вот-вот обрушится стена. А иногда я очень чётко видела руку мертвеца, и то начинала плакать (оттолкнул, спас, а сам…), то пугалась, когда казалось, что кисть шевелится.
Но во всём этом помрачении, наполненном фантомными запахами гари, грохотом и криками, у меня оставалась надёжная опора. Островок безопасности посреди бушующего моря кошмаров.
Бережные объятия, родной утешающий голос, прохладные пальцы, стирающие слёзы со щёк и подающие тёплое, пахнувшее травами питьё. В короткие моменты просветления я всё пыталась отправить Райли отдыхать: он сам ещё не поправился до конца, ну куда ему… А спустя немного времени сама же звала его, как перепуганный ребёнок зовёт родителей. И ни разу не получала в ответ на зов пустоту.
Позже мне сказали, что в горячке я провалялась вечер и ночь, и лишь под утро наконец забылась глубоким сном. Для меня же моментом, когда вернулось ясное осознание происходящего, стало пробуждение от упавшего на лицо солнечного луча. Я поморщилась, шевельнулась, отодвигаясь, и разлепила глаза. Скользнула взглядом по светлой, какой-то очень девичьей, но совершенно незнакомой мне комнате, и поняла, что слышу доносящиеся из-за полуоткрытой двери приглушённые голоса.
— Леди Каннингем ещё не проснулась.
— Понимаю, но всё же хочу посмотреть, как она.
— Этельберт запретил её тревожить.
— Я не потревожу… Проклятие, это мой дом! Почему я не могу войти?
— Потому что это может дурно сказаться на здоровье леди Каннингем.
Как характерно для них обоих. Я с трудом растянула губы в улыбке — сковывавшая меня слабость была настолько велика, что даже это потребовало усилий. Прикрыла глаза: всё хорошо, я в безопасности. И тут за дверью послышался новый голос.
— Доброе утро, если оно доброе. Как больная?
— Спит.
Последовала заминка, и, судя по звуку, дверь всё-таки открылась. Я услышала шаги, а затем бормотание:
— Насколько было бы проще с обычной раной! Там хотя бы знаешь…
И заставила себя посмотреть на подошедшего к кровати Этельберта.
— Доброе утро.
Не голос, а шелест. Что со мной вообще такое? Будто умирающая…
Страх от внезапно пришедшей мысли придал сил, и я прошептала следующую фразу:
— Доктор, что со мной?
Этельберт со вздохом присел на край кровати и коротко коснулся моего лба, оценивая температуру.
— Нервы, леди Каннингем. Вы мужественная молодая женщина, но всё-таки женщина.
Он достал из нагрудного кармана часы на цепочке, взял меня за руку и принялся считать пульс. А когда закончил, я по-глупому спросила:
— Я же поправлюсь?
Хмурое лицо Этельберта разрезала улыбка.
— Конечно. Только соблюдайте полный покой хотя бы ближайшие три дня. Никаких волнений и неприятных разговоров. И от тревожных мыслей тоже постарайтесь воздержаться.
Тревожные мысли? Колдшир!
Я встрепенулась, попыталась привстать и без сил рухнула обратно на подушку.