🕮 Читать книгу «Развод. Разбивая вдребезги» онлайн

— Ты просто жалкий, подлый, никчёмный трус! — кричала она, голос срывался на хрип, горло драло от напряжения, но она не могла остановиться, не хотела. — Ты себя в зеркале видел, урод кривоногий? Старый, сморщенный хрен, от которого воняет прогорклым потом и дорогим парфюмом Да ты развалина, развалина на последнем издыхании! Какая баба в здравом уме на тебя позарится? Твоя жена небось плюётся от одного вида твоей дряблой рожи, как и я! Жалкий, никчёмный слабак! Всё своё дерьмо потеряешь скоро — и бабки вонючие, и власть свою поганую, и последние капли достоинства, старый, высохший импотент! Да ты даже мужиком-то никогда не был, так, тень сраная!

Каждое слово было как удар хлыста, как выстрел в упор, и она видела, как он вздрагивает, как его лицо искажается от боли, как попадают в цель ее слова, ведь она била по самому болезненному, по всем его страхам и комплексам, но он не отпускает её рук.

Она дёргалась в его хватке, выворачивая руки, царапая ногтями кожу его рук, оставляя красные полосы. Её тело дрожало от ярости, слёзы — горячие, злые, не от слабости, а от переполняющей ненависти — жгли глаза, но она не замечала их. Всё, что она хотела, — выплеснуть это, выжечь его своими словами, раздавить, стереть в пыль.

— Лея… — шептал он, голос его дрожал, ломался, но он всё равно тянул её к себе, пытаясь обнять, словно это могло заглушить её крики, словно это могло что-то исправить. — Лея…

— Убирайся! Пошёл вон! Никогда не смей больше ко мне приближаться! Даже дышать в мою сторону! Ненавижу вас всех! Грязный, похотливый, подлый мерзавец! Двуличная мразь, которая сама не знает, чего хочет! Ты — гниль, ходячая падаль, старый козёл, который только и может, что лапать чужие жизни своими потными ручонками! Да чтоб ты сдох в своём дерьме, тварь! — Её голос сорвался на вой — дикий, надрывный, полный такой боли, что казалось, он разорвёт её изнутри. Ноги подкосились, колени с глухим стуком ударились о холодный пол, но она всё ещё рвалась вперёд, готовая вцепиться в него зубами, разодрать его на куски, уничтожить до последнего следа.

Он не отпускал. Держал её, сжимая в своих руках с какой-то отчаянной силой, пока она кричала, билась, выплёвывала этот яд, этот поток ненависти, что хлестал из неё, как кровь из открытой раны. Простыня, смятая и сброшенная с кровати, оказалась под рукой — он подхватил её, неловко, но быстро накинул на дрожащее, обнажённое тело, закутал, как ребёнка, и прижал к себе ещё крепче, несмотря на её яростное сопротивление. Её кулаки всё ещё колотили по его груди, но он не отстранялся, принимая каждый удар, каждый вопль, как наказание, которое заслужил.

А она… она горела. Горела изнутри, сгорая в этом адском пламени ненависти, что пожирало всё на своём пути — её разум, её душу, её саму. Её грудь разрывалась от рыданий, которых она не замечала, слёзы текли по лицу, смешиваясь с потом, кожа пылала, а внутри — ледяная пустота, смешанная с огнём, как два зверя, дерущихся насмерть. Она ненавидела его — до дрожи, до боли в костях, до последнего вздоха, ненавидела так, что эта ненависть стала её воздухом, её кровью. Ненавидела за то, что увидел, за то, что понял, за то, что остановился. Но ещё больше она ненавидела себя — за то, что позволила ему подойти так близко, за то, что дала этому огню разгореться в ней, за то, что теперь не могла его потушить, не могла вырвать его из себя, как сорняк с корнем.

— Ненавижу… — простонала она, едва понимая, что происходит, падая в чёрное забытье, где всё теряло очертания. — Убирайся… Убирайся навсегда…

— А я… люблю… — услышала она в ответ, его голос пробился сквозь гул в её голове, тихий, хриплый, полный муки и нежности. — Лея, я так сильно тебя люблю.

Эти слова ударили её, как нож в спину, последний удар, которого она не ждала. Её тело обмякло в его руках, разум погрузился в темноту, а ненависть, всё ещё жгучая, всё ещё живая, утянула её за собой в пропасть, где не было ни света, ни звуков — только она и её боль.

40

Таня лежала на холодной огромной кровати, уставившись в тёмный потолок. За эти несколько недель такое состояние стало для неё почти привычным, почти понятным, но всё ещё не принятым. Нет, она не плакала, не каталась в истерике, не била посуду — она просто ждала. Чего? Да она и сама толком не знала, и эта неизвестность грызла её изнутри, как голодный зверь.

Все праздники Володя был с ней и не с ней. Он словно раздвоился, раскололся на две части: одна — здесь, с ней, с детьми, с домом, семьёй, друзьями, привычным фасадом их жизни; а другая — улетала туда, куда у Тани не было доступа, в какой-то закрытый мир, куда её не пускали даже взглядом. Она всё видела, всё знала, всё понимала — и от этого становилось только хуже. Разве не замечала, как на детском празднике его глаза лихорадочно искали одну-единственную фигурку в толпе? Он смеётся, что-то говорит ей, своей жене, подносит бокал к губам, а взгляд — там, с той, другой. С той, что моложе, изящнее, с тонкой талией и кошачьей грацией. И, возможно — Таня стиснула зубы от этой мысли, — умнее.

Ни одного неверного движения, ни одного промаха. С ним — ровное общение, с искрами в глазах, с ней самой — спокойное, деловое, без грамма высокомерия или превосходства. Ни ехидной ухмылки, ни малейшего повода зацепиться, вцепиться, обвинить. С коллегами — смех, уважение, умение слушать и слышать, как будто она родилась с этим даром. Таня закрыла глаза и глухо застонала сквозь сжатые зубы, почти зарычав от бессилия. Она ничего не могла сделать с тем, что происходит. Ничего. И это доводило её до белого каления, до желания сорваться, выплеснуть свою ярость и ненависть.

Слёзы не шли. Глаза оставались сухими, пустыми, безжизненными, как эта постель, в которой Владимир последний раз спал в середине декабря — больше месяца назад. В тот день он вернулся хмурый, усталый, отвечал рассеянно, односложно, словно все его мысли витали где-то далеко. И постоянно проводил пальцем по губам — новый жест, которого раньше не было, который она заметила сразу и который теперь резал её, как нож. После позднего ужина ушёл в кабинет, работать, как сказал ей, бросив это через плечо, даже не обернувшись. И так почти каждый день. А после аварии — даже домой часто не приезжал, оставался на комбинате, в своём бетонном убежище.

Она молчала. Что тут скажешь? Закатить истерику? Обвинить? В чём? От него не пахло чужой женщиной — только после этих проклятых выездов в область, но и тут доказать что-то было невозможно. Он просто отвозил белобрысую суку домой — и всё, никаких улик, никаких зацепок. Если бы ненависть умела убивать, эта тварь уже лежала бы в гробу, а земля над ней была бы выжжена до пепла. Но Таня ничего не могла сделать со своими эмоциями — они кипели, бурлили, рвались наружу, а выхода не находили — она должна была держаться, хоть это и оказалось невероятно сложно.

Новый год — подарки, поздравления, друзья, родственники. Улыбки, тосты, звон бокалов. И впервые — отказ уехать отдохнуть на три-четыре дня. «Дела», — коротко бросил он, и Таня проглотила это, как горькую пилюлю, не задавая вопросов.

Она повернулась на другой бок, скрип пружин в тишине показался оглушительным. Он должен был уже прилететь. Или что, опять на комбинат? Да, дела плохи, очень плохи. В любой момент всё может рухнуть — на этот раз за Владимира взялись всерьёз, и все его связи в Москве, которыми он так гордился, оборвались на корню, как гнилые нитки.

Внезапный хлопок входной двери заставил её вздрогнуть всем телом, будто током ударило. Пришёл. Шаги на лестнице — тяжёлые, знакомые. Идёт к детям. Всегда идёт к детям — что бы ни случилось, сначала к ним, это было его нерушимым правилом. Она повернулась лицом к стене и сделала вид, что спит, натянув одеяло до подбородка. Зайдёт? Или… снова нет?

Звук воды в ванной — долгий, монотонный, как шум дождя. Таня медленно поднялась, набросила халат на плечи, завязала пояс дрожащими пальцами. Может… зайти? Обнять сзади? Прижаться к нему, вдохнуть его запах — тот, что когда-то был только её? Ну не выгонит же… Максимум скажет, что устал, мягко поцелует в лоб, как ребёнка, и велит идти спать.

Еще хоть раз…

Она шагнула к двери, босые ноги коснулись холодного пола, и сердце заколотилось — от страха, от надежды, от того, что она сама не знала, чего ждёт от этого шага.

Подошла ближе и вдруг замерла, не веря ни своим ушам, ни своим чувствам.

Из-за двери доносились странные звуки — сдержанные, сдавленные до хрипоты, рвущиеся рывками, прерывающиеся, как дыхание умирающего. Это был не стон, не крик — это были всхлипы, голая, чистая боль, вырывающаяся из груди против воли. Она стояла, прижав ладонь к губам, боясь пошевелиться, боясь даже дышать, чтобы не спугнуть этот момент, который казался одновременно чужим и невыносимо близким. Это был он — её Владимир, тот, кого она знала, как скалу, как стену, как человека, который никогда не ломался. И теперь он плакал — тихо, глухо, почти беззвучно, но каждый всхлип резал её, как нож, острее, чем все её подозрения, чем вся её злость.

Таня прислонилась лбом к холодной деревянной двери, чувствуя, как дрожь пробегает по её телу. Она не знала, что делать — ворваться внутрь, обнять его, закричать? Или уйти, притвориться, что ничего не слышала? Но этот звук — эта рваная, живая боль — держал её на месте, парализовал, заставляя слушать и чувствовать то, чего она не хотела понимать, не хотела принимать, не хотела даже знать.

Она почти видела его — некрасивое, угловатое лицо, перекошенное мукой, те черты, которые она знала наизусть. Почти видела, как застыли в уголках его карих глаз тонкие хрустальные капли, повиснув на длинных ресницах, как они дрожат, но не падают. Её воображение рисовало его так ясно, что она задохнулась от этого образа, от этой уязвимости, которой в нём никогда не было раньше.

Ноги подкосились, и она не удержалась — медленно осела на холодный пол, прижимая руку ко рту, чтобы заглушить рвущийся наружу стон. Что они наделали? Что они оба натворили? С собой, друг с другом, со своей семьёй? Вопросы бились в голове, как птицы в клетке, но ответов не было — только боль, глухая, тяжёлая, как камень на груди. И робкие сожаления… может, у них еще был шанс? Может хоть один?

Опустив взгляд, она вдруг замерла. На холодном полу, в тусклом свете из-под двери, отчетливо виднелись красные капли — кровь. Они тянулись тонкой дорожкой, начинавшейся где-то у детской комнаты. Сердце ухнуло в пропасть, лёгкие сжались, и Таня вскочила на ноги, будто её подбросила пружина. Не думая, не рассуждая, она рванула ручку двери и ворвалась в ванную.

Он сидел на краю их огромной ванны, закрыв лицо рукой, сгорбившись, как сломанный человек. Его грудь, лицо и валявшаяся на полу мокрая рубашка пропитались кровью — алой, свежей, ещё блестящей в свете лампы. Кровь сочилась из его носа, стекала по подбородку, капала на брюки, смешиваясь с водой, которой он, видимо, пытался умыться. Его плечи дрожали, дыхание было рваным, а пальцы, сжимавшие лицо, были перепачканы красным. Он не заметил её сразу — или не хотел замечать, — и в этом зрелище было что-то настолько страшное, настолько непоправимое, что Таня замерла на пороге, не в силах ни крикнуть, ни шагнуть к нему.

Молча, не глядя в глаза сняла одно из полотенец и подала ему. Он принял, не поднимая на нее глаз, мокрых то ли от воды, то ли от слез.