🕮 Читать книгу «Развод. Разбивая вдребезги» онлайн

Одна пуговица, вторая… Пиджак с глухим стуком упал на пол, за ним — рубашка, смятая и пропитанная его запахом. Она вдохнула глубже: терпкий парфюм, лёгкая горечь пота, усталость долгого дня — всё смешалось в этом аромате, таком живом, таком настоящем. Лея замерла на миг, глядя на него — обнажённого до пояса, уязвимого и одновременно опасного. Ее рука двинулась ниже, к поясу брюк, упавшему к остальной одежде с тихим щелчком.

Владимир выдохнул — резко, хрипло, словно этот звук вырвался из глубины его груди против воли. А потом он сорвался. Рванул её к себе с такой силой, что воздух между ними будто сжался, и впился в её губы жадным, отчаянным поцелуем. Жар его тела обрушился на неё, как ударная волна, сметая все барьеры. Её рубашка, ещё хранившая тепло рабочего дня, с треском разошлась по швам, юбка соскользнула вниз, присоединяясь к хаосу на полу. Их одежда смешалась в беспорядочной куче — символ того, что сдержанность осталась где-то за порогом.

Он подхватил её за бёдра легко, уверенно, будто она была невесомой, как пёрышко. Шагнул в спальню, двигаясь так, словно это его дом, его территория, а не чужая квартира, где он впервые оказался. Лея ощутила холод простыней, коснувшийся её спины, когда он опустил её на кровать — бережно, но с какой-то звериной, почти первобытной нежностью. Его пальцы скользнули по её ногам, медленно стягивая чулки — тонкая ткань шуршала, цепляясь за кожу, обнажая её дюйм за дюймом.

Она ждала, что всё закончится быстро — вспышка страсти, короткий пожар, а затем тишина и пустота. Но Владимир не спешил. Его руки — тёплые, чуть шершавые от мозолей — двигались неспешно, с почти мучительной тщательностью исследуя каждый изгиб её тела. Пальцы задерживались на её талии, скользили по рёбрам, обводили линию бедра, словно он хотел запомнить её на ощупь. Губы следовали за руками, оставляя горячие, влажные следы на коже — шея, ключицы, живот. Он был одновременно груб и осторожен, как человек, который балансирует на грани, боясь сорваться, но не в силах остановиться. Это было неожиданно.

А она…

Она снова раздвоилась.

Одна её часть наблюдала за всем будто со стороны, холодно и отстранённо. Видела, как он медленно, с какой-то бешенной нежностью снимает её бельё, как его губы касаются каждого миллиметра её кожи — тёплые, настойчивые, оставляющие за собой дрожь. Видела, как он целует её изящную, упругую грудь, как его дыхание обжигает её живот, спускаясь ниже, туда, где жар становился почти невыносимым. Видела, как её тело выгибается навстречу ему дугой, подчиняясь его рукам, когда пальцы его становились смелее, увереннее, проникая глубже. Видела, как его глаза, потемнели до почти чёрного — в них горел голод и желание.

А другая её часть — та, что должна была чувствовать, — молчала. Пустота и наблюдение со стороны. Это был всего лишь секс — холодный, выверенный, как шахматная партия, где каждый ход она просчитала заранее. Владимир наконец получил то, о чём мечтал столько времени: её тело, податливое, послушное, откликающееся на его касания с механической точностью. Оно знало, что делать — дрожать там, где нужно, вздрагивать в ответ на его ласки, подстраиваться под ритм его дыхания, выдавать ровно столько, сколько требовалось для иллюзии страсти. Но внутри неё — ничего. Ни искры, ни жара, ни того трепета, что, казалось, должен был захлестнуть её в такой момент. Только глухая, равнодушная пустота, наблюдающая со стороны за этой сценой, как за чужим спектаклем, где она играла роль, но не жила в ней.

И всё же он старался — изо всех сил, напрягая каждую жилку, чтобы в первую очередь доставить удовольствие ей. Его руки, его губы — они возвращались к ней снова и снова, лаская с почти одержимой нежностью, выискивая те места, где её тело невольно реагировало, выдавая себя. Он сдерживался, хотя это давалось ему с трудом — она видела, как дрожат его плечи, как напрягаются мышцы под кожей, как он сжимает зубы, борясь с собой, чтобы не сорваться. Его дыхание становилось тяжелее, прерывистым, выдавая, что он на грани, что последние капли самоконтроля тают, как воск под огнём.

Она продолжала наблюдать за этим со стороны, словно зритель в первом ряду, холодно фиксируя детали. Видела, как сильно ему хочется сорваться — одним резким, быстрым движением войти в неё, слиться с ней полностью, утолить этот пожар, что пожирал его изнутри. Его глаза, тёмные, почти бездонные, кричали об этом желании, молили о нём, но он всё ещё держался, всё ещё тянул время, отдавая ей всё, что мог — каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждую крупицу своей души. А она… она оставалась где-то далеко, за стеклянной стеной, видя всё это, но не чувствуя — ни его жара, ни его отчаянной борьбы, ни того, что должно было бы всколыхнуть её саму. Её тело было здесь, в его руках, но она — настоящая Лея — оставалась недосягаемой, запертой в своей собственной пустоте.

Её тело выгнулось — невольный, почти инстинктивный жест, позволяя их коже едва соприкоснуться, жар против жара, как две стихии, столкнувшиеся в безмолвной схватке. Владимир замер, его дыхание оборвалось, и он заглянул ей в глаза, ища в них что-то — отклик, искру, жизнь, хоть малейший намёк на то, что она с ним, здесь и сейчас. Но в следующую секунду он резко отпрянул, словно обжёгся раскалённым железом, и вскочил с кровати, будто его ударило током.

— Лея… — голос его сорвался, хриплый, полный смятения, как у человека, потерявшего ориентиры. Глаза расширились, в них металось пламя — смесь дикого желания и животного ужаса, который он не мог ни скрыть, ни обуздать. — Лея… Прости меня… Господи, девочка, прости меня… — Он повторял это, как заклинание, задыхаясь от слов, что рвались из груди, словно ножи, вонзающиеся в него самого. Его руки дрожали, пальцы сжимались и разжимались, будто он пытался ухватиться за воздух.

Лея вдруг почувствовала, как её затягивает в туман — будто невидимая сила волокла её обратно в это тело, которое было её, но всё ещё казалось чужим, далёким, как оболочка, из которой она давно выпала. Она не понимала, что происходит. Почему он остановился? Что не так? Почему он стоит перед ней, дрожа всем телом — крупной, почти судорожной дрожью, которая сотрясала его, как лист на ветру? Почему его лицо искажено такой мукой, будто он только что совершил нечто непоправимое, нечто, за что нет прощения?

Всё ведь шло как надо. Она видела это ясно: её тело отзывалось на его ласки, выгибалось навстречу, пылало жаром, который он разжёг. Она не была холодной, не пряталась за стенами — отдавалась ему полностью, с той страстью, что он вызывал, с той отдачей, что должна была его утолить. По крайней мере, так казалось. Её кожа горела, дыхание сбивалось, каждый мускул отзывался на его прикосновения — она была жива в этот момент, была с ним. Но он…

Владимир тяжело дышал, грудь его вздымалась, как у загнанного зверя, пот стекал по вискам, оставляя блестящие дорожки. Он выругался — резко, зло, на выдохе, звук хлестнул по комнате, как удар. А потом отскочил к дальнему углу, словно пытаясь спрятаться от самого себя, от того, что он чуть не сделал или, может, уже сделал в своей голове. Его спина напряглась, плечи ссутулились, и, не сказав больше ни слова, он рванул к двери. Хлопок — громкий, резкий, как выстрел, — и его не стало.

Лея осталась лежать на смятых простынях, всё ещё разгорячённая, с кожей, пылающей от его прикосновений, с телом, которое ещё помнило его руки, его губы. Но внутри неё уже разливался шок — холодный, липкий, парализующий, как ледяная вода, хлынувшая в горящую комнату. Через секунду до её ушей донёсся звук льющейся воды из ванной — резкий, настойчивый, как пощёчина, возвращающая в реальность. Она медленно села, глядя в пустоту, пытаясь понять, что только что сломалось между ними и почему.

— Какого хрена? — вырвалось у неё вслух, хотя голос дрожал и звучал глухо, словно из-под толщи воды.

Жар, что ещё мгновение назад обжигал её тело, сменился ледяной, почти животной паникой. Что произошло? Что пошло не так? Что, чёрт возьми, случилось? Мысли в голове закрутились в безумном вихре, сталкиваясь, перебивая друг друга, но ни одна не могла оформиться в чёткий вопрос. Почему он ушёл? Что увидел в её глазах? Сердце колотилось где-то в горле, дыхание сбивалось, а пустота, что она так старательно игнорировала, теперь кричала в ней, заглушая всё остальное.

Когда он вернулся в спальню, завёрнутый в полотенце, с мокрыми, слипшимися волосами и виноватым взглядом, Лея уже была на грани. Она вскочила с кровати, не замечая собственной наготы, не сдерживая бурлящего внутри бешенства — настоящего, яростного, неподдельного. Её тело дрожало от гнева, кожа покрылась мурашками, а глаза горели, как у зверя, готового к прыжку. Она стояла перед ним, сжав кулаки, готовая то ли ударить, то ли разнести всё вокруг.

— Ты… Совсем… — слова вырывались сквозь стиснутые зубы, срываясь в хриплый рык, полный боли и ярости.

— Лея, — он не решался поднять на неё взгляд, голос его дрожал, ломался, как у мальчишки, пойманного на чём-то постыдном, — прости меня, родная моя, счастье моё. Прости…

— За что? Что происходит? — она почти кричала, требуя ответа, её голос звенел в тишине комнаты, как натянутая до предела струна. Внутри всё клокотало, готовое взорваться, вырваться наружу лавиной, которую она больше не могла сдержать.

— Лея… Я едва… едва не изнасиловал тебя, — выдавил он, и каждое слово падало, как удар молота, тяжёлое, беспощадное. — Я не смог… Не понял… Не увидел… Сразу… Хотел слишком сильно… Прости… Я не знал… Что с тобой сделали?….

Что?

Её будто ударили — не кулаком, а чем-то куда тяжелее, прямо в душу. В глазах потемнело, ноги подкосились, и она невольно отступила назад, хватая ртом воздух. Боль — острая, глубинная, та, что годами дремала в ней под замком стального контроля, — рванулась наружу с такой силой, что Лея едва не задохнулась. Его слова не просто резали — они раздирали её на части, вытаскивая на поверхность то, что она прятала даже от себя: старую рану, страх, уязвимость, которые она замуровала так глубоко, что почти забыла об их существовании. Всё, что она так тщательно держала в узде — её хладнокровие, её власть над собой, её броня, — лопнуло, как перетянутая струна, и она почувствовала, как земля уходит из-под ног.

Она смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова, а в голове бился только один вопрос, повторяющийся, как пульс: «Как? Как он мог понять…?» Её тело всё ещё помнило его прикосновения, его жар, его нежность — и теперь это всё обернулось против неё, как предательство. А он стоял перед ней, сгорбившись, с мокрыми волосами, капли воды стекали по его лицу, смешиваясь с чем-то, что могло быть слезами, и смотрел на неё с такой мукой, что это было почти невыносимо.

С криком ярости — диким, первобытным — она бросилась на него. Хотела уничтожить, разорвать, убить голыми руками. Кулаки её молотили по его груди, плечи напряглись, ногти впивались в кожу.

— Будь ты проклят! Скотина проклятая! Грёбаный старый импотент! Ненавижу! Как я вас всех ненавижу! — слова вылетали вперемешку с рычанием, она почти не осознавала, что говорит, что делает. В ней бушевал только один инстинкт — убивать, стереть его с лица земли, выплеснуть всю эту боль, что жгла её изнутри.

— Убирайся! Вали на хрен в свою ёбаную жизнь, в своё дерьмо! Убирайся к жене и деткам! И живи там! — голос её срывался на визг, слёзы — горячие, злые — текли по щекам, но она их не замечала. Всё, что она видела перед собой, — это его, стоящего, виноватого, жалкого, и эта картина только подливала масла в огонь её ярости.

Он перехватил её запястья, сжимая их с железной силой, но при этом бережно, как будто боялся сломать хрупкие кости. Лея билась в его руках, словно пойманный зверь, попавший в капкан, — яростно, отчаянно, с пеной у рта, с безумным блеском в глазах. Её грудь вздымалась от тяжёлого, рваного дыхания, лицо пылало, волосы растрепались, прилипая к мокрым щекам. Она выплёвывала в его лицо самые грязные, самые ядовитые ругательства, что только могла вырвать из глубин своей души, — весь тот гной, что копился годами, теперь лился наружу, неудержимый, беспощадный, как река, прорвавшая плотину.