В этот момент зазвонил официальный телефон, высветив на экране незнакомый номер.
— Лора, ты на связи, но звук выруби, — приказала Лея, а после нажала кнопу приема.
— Да?.. — несмотря на клубящуюся внутри ярость, голос её прозвучал удивительно мягко, почти ласково, с мурлыкающей, кошачьей интонацией. Тонкая сталь за вуалью бархата. И как только в трубке повисла глухая, сдержанная тишина, она сразу поняла, кто на той стороне.
— Владимир… — имя сорвалось с губ как дыхание, чуть неуловимое, как поцелуй в воздух. Она будто пробовала его на вкус, ощущала каждый слог, обволакивала имя шелковым звуком, и, едва заметно улыбнувшись, добавила: — Васильевич?
— Да… — выдохнул он, голос хрипел, словно давно не говорил вслух. Он дрожал — не от холода, нет, от чего-то более глубокого, от чего-то, что не поддаётся контролю. — Прости… С Рождеством, Лея…
— Вас тоже, — она вздохнула, и её дыхание мягко прошелестело в трубке. Её пальцы невольно сжали край пледа, а в груди что-то сжалось. — Что-то случилось?
— Нет… — он замялся, но голос всё равно дрогнул. — Я видел… ты хромаешь… после аварии… — Он говорил глухо, с едва сдерживаемой тревогой, будто боль проступала сквозь каждое слово. — Если нужно… я… хочу, чтобы тебя посмотрел мой врач… хороший.
— Всего лишь синяк, — ответила она, и в голосе прозвучала лёгкая усмешка, тёплая, хрипловатая. — На бедре. Уже всё хорошо.
Она знала, что он представил это — её бедро, след удара, кожу под светом. И знала, что это не просто забота. Лёгкая тень удовольствия скользнула по её голосу — почти невидимая, но ощутимая, как касание сквозь ткань.
— Да… — он говорил, как будто его голос держится на волоске. Лея ясно чувствовала: он цепляется за её интонации, за дыхание, за тишину между словами, как утопающий цепляется за обломок лодки. Где-то там, за линией, он, должно быть, теребит ворот рубашки, сжимает кулаки, прокручивает в голове фразы, но ни одна не звучит достаточно правильно. — Я… Лея, я завтра улетаю в Москву… хотел… уточнить… Ты доступ в архив получила? Всё в порядке?
— Да, — она улыбнулась, и её голос стал чуть теплее, мягче. — Всё хорошо… Я начала готовить материал, через неделю, думаю, всё будет готово…
Он молчал. Лея слышала его дыхание — глубокое, неровное. Её спокойствие, её ласковый тон были для него спасением, и она это отчетливо понимала.
— Владимир… Васильевич, — она снова завернула личное в официальное, как в тонкую шёлковую ткань, — я могу всё прислать вам на электронку…
— Нет, — он перебил её слишком быстро, почти панически. — Вернусь тринадцатого, тогда увидимся. Я хочу посмотреть сам… Для меня эта тема… интересная…
Он замолчал, и Лея уловила, как он сдерживает тяжёлый вздох.
— Лея… я… — начал он, но осёкся.
— Всё настолько плохо? — спросила она едва слышно.
— Что? — он явно вздрогнул, и Лея почти увидела, как напряглись его плечи.
— С комбинатом, — уточнила она шёпотом.
Молчание затянулось. Лея представила, как он сидит где-то там, в своём кабинете, стиснув зубы, как его взгляд мечется по комнате, как он борется с собой, прежде чем выдавить:
— Я боюсь… Лея… — это признание было сродни полному, безоговорочному оголению. Корнев не хотел скрывать от нее своей боли. — Похоже…. На этот раз все очень плохо. Лея, — слова явно давались с трудом, — возможно… мне придется…. Резать бюджет. Сильно…. — она почти видела как он как поднимает глаза к потолку, понимая, что сейчас скажет то, что должен сказать. И возможно лишит себя самого дорогого.
— Понимаю, — прошептала она. — Редакция первая?
— Нет…. Нет…. Я….
— Владимир, — она не стала добавлять отчество, — я не брошу то, что начала. Даже без оплаты….
Почти почувствовала, как дрожит его рука, как он закрывает горящее от стыда лицо рукой, как борется с тысячей эмоций. Он, привыкший приказывать, покупать, брать то, что хочет, сейчас не может ничего. Даже удержать ту, к которой тянется всем своим существом.
— Я… не могу просить тебя об этом, — выдавил он, и его голос был едва слышен, как шорох листвы на ветру.
— Это моё решение, — отрезала она твёрдо, но мягко, как будто обняла его словами. — Тем более, ты забыл — я вольный художник.
— Лея… — его голос дрогнул, и в этом звуке было столько невысказанного, что у неё закружилась голова.
— Увидимся четырнадцатого, Владимир Васильевич, — пропела она мелодично, с лёгкой улыбкой, пытаясь вернуть ему хоть каплю света. — Лети и делай то, что должен.
И услышала едва слышное, почти беззвучное: