Лея вышла на улицу и направилась к подъезду, на ходу доставая связку универсальных ключей. Плевать ей на домофон, она зайдет туда, куда надо без спроса.
Но на пороге остановилась, заставляя уняться сильно бьющееся сердце, словно успокаивая самое себя. Не анализируя, не думая, просто стараясь успокоить тело — не душу.
Внезапно за спиной раздался детский звонкий смех — чистый, как колокольчик, — но тут же сменился шлепком, а затем тихим, жалобным хныканьем.
— Баба… — послышался позади тонкий голосок. Мир вокруг сжался до точки, звуки площадки — крики, скрип качелей — утонули в гулкой тишине её сознания. Лея медленно обернулась, чувствуя, как кровь стынет в жилах, и увидела её: девочку в красной куртке, упавшую на скользкой дорожке, и рядом хрупкую пожилую женщину с тяжёлыми пакетами из магазина. В руках у неё был ещё один пакетик — маленький, подарочный, с яркой лентой, явно предназначенный для ребёнка.
Острый глаз фотографа, отточенный годами, фиксировал всё: не дорогую, но аккуратную одежду женщины — старое пальто с потёртыми рукавами, стоптанные сапоги; морщинистое лицо, обрамлённое седыми волосами под тёмной шалью; остренький носик девочки и её большие глаза, такие знакомые, полные слёз, но такие живые; прядь светлых волос, выбившихся из-под шапочки, съехавшей набок от падения. Варежки в снегу, грязь на курточке, маленькие ручки, тянущиеся к бабушке.
Сама не понимая, что делает, Лея шагнула вперёд, повинуясь чему-то глубинному, инстинктивному, что заглушило разум. Её ноги двигались сами, ловко лавируя по ледяной дорожке, скользкой и предательской, но она не замечала этого — весь её мир сузился до девочки в красной куртке со знакомым лицом.
Девочка снова подняла голову, её большие глаза, ещё влажные от слёз, встретились с взглядом Леи. И вдруг с её губ сорвался крик — единственный, звонкий, как удар колокола, разорвавший Лею на множество острых, кровоточащих частей:
— Мама!
Девочка рванулась вперёд, маленькие ножки заскользили по льду, и прежде чем пожилая женщина успела хоть что-то сделать — схватить её, остановить, — Снежана с размаху врезалась в Лею. Её маленькие ручки обвили её талию, сжимая с отчаянной силой, будто она боялась, что Лея исчезнет, растворится в морозном воздухе. Лея замерла, чувствуя тепло детского тела сквозь куртку, чувствуя, как её собственное дыхание останавливается.
Пожилая женщина — Инна Семёновна, поняла Лея, — выпрямилась, уронив один из пакетов на снег. Её лицо, морщинистое и усталое, побледнело, а глаза расширились от ужаса и неверия. Она открыла рот, но не сказала ни слова, только смотрела на Лею, как на призрак, воскресший из прошлого её дочери.
Лея словно окаменела, словно онемела, потеряв все чувства, кроме ощущения теплых ручек вокруг своей талии.
Но привычка брать себя в руки сработала быстрее головы. Она осторожно освободилась из объятий, машинально поправив на девочке шапочку.
— Прости, малышка, — голос звучал глухо. — Я не твоя мама, ты ошиблась.
— Простите, — Инна Семеновна в два шага оказалась рядом и осторожно забрала руку Снеги из рук Леи. — Простите, ради бога….
— Ничего…. — Лея не могла оторвать глаз от Снеги, от ее черт — так похожих на Ольгины и глаз — копии глаз Владимира. Ей не требовалось данных экспертизы, чтобы точно знать, на кого похожа Снежана. — У вас… красивая внучка….
Снега вырвалась от бабушки и снова вцепилась в талию Леи, никак не желая отпускать ту, хоть больше и не называя мамой.
— Снега… — умоляюще прошептала Инна, и её лицо исказилось от боли, морщины углубились, глаза заблестели. — Маленькая, пойдём…
— Она… — Лея не знала, что сказать, впервые в жизни теряя слова. Её язык онемел, в голове крутились только маты и желание напиться до чёрного забытья, чтобы заглушить этот хаос. Она сглотнула, с трудом прогоняя ком в горле, и, повинуясь импульсу, подхватила Снежану на руки. Девочка тут же обвила её шею, уткнувшись лицом в плечо, и Лея почувствовала, как её собственные эмоции готовы вырваться наружу, но теперь она держала их железной волей.
— Вы… простите… — Инна шагнула ближе, её голос дрожал, но в нём была странная мягкость. — Вы очень похожи на её мать. На мою дочь…
Лея сглотнула ещё раз, крепче прижимая Снежану к себе. Обе женщины медленно дошли до скамейки, припорошённой снегом, и сели на неё — Лея так и не спустила девочку с рук, чувствуя её тепло, её дыхание у своей шеи.
— Она… — продолжала Инна, глядя куда-то в сторону, на заснеженную площадку, где дети всё ещё смеялись, — умерла… Восемь месяцев назад… Вот и живём… вдвоём…
— А отец? — вырвалось у Леи, прежде чем она успела прикусить язык. Вопрос сорвался с губ, резкий и непрошеный, и она тут же пожалела об этом, но было поздно.
— Отец… — Инна замолчала, её взгляд упал на Снежану, всё ещё цепляющуюся за Лею. Она смахнула снег с края скамейки дрожащей рукой и тихо, почти шёпотом, закончила: — Нет его у нас… Проклятье это нашей семьи… — вдруг вырвалось у женщины. — У Оленьки папы не было, у Снеги тоже есть только я. А этот…. Пусть живет как хочет.
Лея молча кивнула, позволяя бабушке забрать внучку.
— Вы простите нас…. — тихо сказала женщина, и в голосе ее сквозила усталая обреченность. Подхватив одной рукой девочку, а второй — пакеты она пошла по направлению к подъезду, видимо уже сожалея о своей вспышке откровенности.
Лея смотрела им вслед — Инне, осторожно ведущей Снежану за руку к подъезду, — не в силах даже пошевелиться. Девочка оглянулась ещё раз, её большие глаза блеснули в тусклом свете фонаря, а потом они скрылись за зелёной дверью. Лея осталась одна на скамейке, чувствуя невероятную боль в спине, словно в позвоночник вогнали стальной кол — острый, холодный, неподъёмный. Она закрыла глаза, желая раствориться в этой тяжёлой, гулкой тишине, где не было бы ни голосов, ни лиц, ни правды, что раздирала её изнутри. Только она и пустота.
Но тишина длилась недолго. Рядом с ней кто-то сел — тяжело, грузно, прижавшись плечом к её плечу. Она почувствовала тепло его тела, услышала глубокий, усталый вздох. Лея замерла, не открывая глаз, пока знакомый голос не разорвал молчание:
— Докопалась-таки, — глухо, низко, с лёгкой хрипотцой прозвучало рядом. — Даже не сомневался в тебе, Лея.
Она медленно открыла глаза, словно каждое движение давалось ей с трудом, и так же медленно повернула голову. Он сидел рядом, глядя на неё. Красивый, спокойный, но не каменный — живой, человечный, с усталостью, что проступала в каждой черте его лица. Серые глаза, глубокие, как зимнее небо, были полны тоски, а светлые волосы, припорошенные снегом, слегка растрепались на ветру — он не надел шапку, будто ему было всё равно. На нём была та же неброская, но дорогая одежда — тёмное пальто, кашемировый шарф, дорогие часы на руке.
Он наклонился к ней, и его губы нашли её — горячие, жадные, ненасытные, словно он слишком долго ждал этого момента, а теперь брал то, что хотел, не спрашивая разрешения. Лея не сопротивлялась, просто позволяя целовать себя, позволяя его языку скользнуть вглубь, оставляя свою метку — покусывая, лаская, требуя. Его дыхание было тёплым, чуть резким, с лёгким запахом дорогого виски, а руки, сжимавшие её плечи, дрожали от напряжения. Она не отталкивала, не отвечала — просто была, отдаваясь этому мгновению, как воде, что несёт её по течению.