Больше всего Дорота волнуется именно за нее. Какая она еще инфантильная! Какая безответственная! И к тому же упрямая! Последнее нервирует Дороту больше всего. Уже давно могла бы покинуть Ливию или через границу с Тунисом, или пароходом. Если бы тогда села с ней в машину Ахмеда. Будь они вдвоем, ничего бы не случилось. И не пришлось бы участвовать в гражданской войне чужой им страны. Не смотрели бы на ужасы, которые тут творятся.
У женщины после происшествия с бывшим мужем и наемником, который хотел застрелить ее, фобия. Дорота старается вообще не покидать стен больницы. Она боится всего и всех. Если бы она захотела, то давно уже могла бы бежать через Вазин – ближайший переход границы, который от Налута всего в сорока километрах.
Когда была большая перевозка раненых, под белыми флагами с красным крестом и полумесяцем в сопровождении союзных воздушных сил, Зина, видя состояние подруги, попыталась уговорить ее. Но Дорота боялась переступить порог больницы. Женщина убедила себя в том, что она хорошо тут устроилась и выйдет из этого безопасного убежища только после того, когда смолкнут все выстрелы. Она уже достаточно подвергала свою жизнь опасности, часто рисковала и принимала глупые решения. Сейчас время думать. Ей не раз приходилось видеть горцев-связистов, которые доставляли им продовольствие с безопасных ферм. Они смеялись и шутили, полные сил и здоровья, а через минуту их привозили искалеченными, без рук или ног. Как она может решиться ехать по стране, территории которой переходят из рук в руки? Люди настолько обезумели, что готовы перегрызть горло, чтобы свести счеты. И этому не видно конца. Какая-то нездоровая ситуация! Паранойя! Что касается налетов НАТО, то, возможно, в Триполи или Бенгази это помогает, но только не здесь!
Женщина неоднократно приходила к выводу, что в горах Нафуса, как в Афганистане, слишком много тайных, мало известных тропок, пещер и тоннелей, в которых можно незаметно укрыться и поджидать врага. «Эта война будет тянуться бесконечно, – думает она, ежедневно сталкиваясь с реалиями противостояния. – Хорошо, что Марыся нашлась и находится под опекой рассудительного Хамида. С ним я поеду хоть на край света. Впрочем, нужно будет все спокойно спланировать и проверить. Мы не бросимся в сторону Туниса или Триполи, когда там будут идти тяжелые бои».
Она даже дрожит от страха. «Только если меня чем-нибудь накачают или наденут смирительную рубашку», – подытоживает Дорота, иронично улыбаясь себе под нос. «Какое же я трусло», – с удовольствием употребляет она выражение своей младшей дочки Дарьи, и ее большие голубые глаза наполняются слезами. «Не из-за чего расстраиваться, – отряхивается она. – Нужно быть сильной. Молодые с минуты на минуту могут быть здесь!»
– Ja sadiki[97], – обращается она к старому беззубому сторожу у ворот, и тот расплывается в улыбке. – Через минуту ко мне приедет дочка с мужем, поэтому без лишних церемоний впустите их внутрь. К доктору Bulandija[98], quejs?
– Ajwa. – Дедок согласно кивает, опираясь подбородком на приклад АК.
«Как они могли дать ему оружие?» Дорота недовольно крутит головой и бежит домой, чтобы немного прибраться. Уборка двух комнат занимает у нее полтора часа. Как только она выходит из душа и набрасывает на себя зеленый докторский комбинезон, раздается стук в дверь. Дорота бросается в прихожую и отворяет дверь настежь. Она видит похудевшую дочку, саудовского зятя, одетого в обноски ливийского феллаха, и торчащего за ними сторожа, который целится автоматом прямо им в спины.
– Опустите оружие, szabani[99]! – выкрикивает она в ужасе, а дедок невинно улыбается, показывая беззубые десны.
Затем он услужливо кланяется и уходит.
– Марыся, мой любимый ребенок! – Мать и дочь обнимаются и заливаются так долго копившимися слезами. Довольный собой, но смущенный ситуацией Хамид неуверенно переступает с ноги на ногу.
– Заходите внутрь, дети мои.
Дорота приходит в себя, берет мужчину за руку и, обняв дочку за талию, тянет их внутрь.
– Садитесь и рассказывайте. – В волнении она даже ломает себе пальцы. – Как хорошо, что вы нашлись! И как хорошо, что мы снова вместе!
Одна соленая слеза стекает по ее все еще мокрой щеке.
Молодые люди молчат. Они то опускают взгляд, то вопросительно смотрят друг на друга, не зная, с чего начать рассказ. Будут ли они вообще когда-нибудь в состоянии рассказать о себе все? Марыся даже не представляет, как это могло бы выглядеть; она истощена, лицо у нее бледное и измученное. От недосыпания у нее появились мешки под глазами. Но от зоркого глаза матери не скроешь тот факт, что, о чудо, она округлилась в бедрах и животе. «Это ливийская еда, – поясняет она себе. – Все время хобза и макароны». Хамид очень скован. Черты его лица заострились, щеки запали, из-за чего его нос выдается еще сильнее. Он худой, как кляча, и вонючая арабская одежда висит на нем, как на пугале.
– Ты изменила цвет волос, – дочь первой подает голос, дотрагиваясь до рыжей шевелюры матери. – И сменила прическу, – удивляется она.
– Не хотела слишком выделяться. Кроме того, нужно было закрасить седину, – поясняет Дорота. – Тут на рынке есть только хна, поэтому следую здешней моде.
Она грустно улыбается, а Марыся впервые в жизни замечает морщины на гладком до сих пор лице матери. На лбу неизвестно откуда появились глубокие вертикальные морщины, а в уголках глаз – «гусиные лапки». «Что это? – беспокоится Марыся. – Не больна ли она? И эта ее беленькая, почти бумажная кожа, – вздыхает дочь. – Неужели она совсем не выходит во двор? Ведь солнце палит в Ливии девяносто процентов в году и трудно, даже не желая этого, не загореть».
– Ты хорошо себя чувствуешь? – спрашивает она несмело.
– Да, несомненно, – отвечает мать, видя обеспокоенное выражение лица Марыси и ее внимательный взгляд. – Война – это время тревог и мучений, которые отражаются на лице, тем более у зрелого человека.
– Я не то имела в виду!
– Успокойся, мы ближайшая родня, а потому можем – и даже должны – говорить друг другу все, что считаем нужным.
– О’кей. Выглядишь плохо и как-то странно. – Марыся, которую попросили быть искренней, все же говорит о том, что ее волнует. – Как только мы отсюда вырвемся и вернемся домой, Лукаш должен будет проплатить тебе ботокс.
Она смеется. А Дорота, шокированная такой правдой, хмурится и делает большие глаза.
– Может, какой-нибудь небольшой лифтинг? – впервые с незапамятных времен шутит дочь.
– Что?! Ты маленькая ведьма! – Счастливая мать треплет волосы дочери. – Совсем не изменилась! Ну и хорошо.
Хамид добродушно улыбается, наблюдая семейную сценку.
– Ой! Какие же мы невоспитанные! – восклицает, опомнившись, Дорота и переходит на английский. – Извини, сынок.
Она хватает довольного мужчину за руку и поясняет:
[97] Ja sadiki – мой друг (обращ.) (араб.).
[98] Bulandija – полька, Польша (араб.).
[99] Szabani – старик (араб.).