Мужчина сказал это без всяких объяснений.
— Глазами, наверное, и упрямством своим. — Криво усмехнулся. — За это и ненавидел тебя, поди, но за это же и взял.
Больше ничего не сказал, но мне и не нужно было — всё встало на места. Неужели этот грубый, вечно пьяный мужик всё это время был влюблён в мать Кая?
Решился задать последний и, наверное, самый болезненный вопрос. Слова сами вырвались из груди.
— Но… потом… когда отец умер, мать ведь осталась одна. Почему вы…
— Думаешь, не пробовал⁈ — резко вскинул голову, и в глазах вспыхнула старая обида. — Получил от ворот поворот — гордая она была слишком. Верная твоему отцу даже после его смерти. Вот и всё. А потом… потом померла. В своей гордости и в нищете, а ты остался. — Сделал паузу и закончил почти шёпотом: — Сынок Арвальда.
Последние слова произнёс с такой сложной интонацией, какой у него ещё никогда не слышал — в ней, казалось, смешалось всё: застарелая ненависть к отцу-сопернику, чёрная зависть к его удаче, безграничная и безответная любовь к Лире, жгучая вина за то, что не смог помочь, и стыд за собственную слабость.
В этот момент густой тишины, когда, казалось, были сказаны все самые важные слова, в дверь с силой ударили.
— Именем барона фон Штейна! Кузнец Гуннар, сын Боргара, выходи! — раздался снаружи низкий рёв. — Приказ барона!
Это говорил не капитан Родерик, голос был другим — грубым, нетерпеливым, полным злобной силы. Реальность врывалась, не спрашивая разрешения.
Старик сидел почти не шевелясь, но его взгляд стал тяжёлым.
— Инструмент заберу самый необходимый, — сказал уставшим и безжизненным голосом, будто из него разом высосали все эмоции. — Дом тебе оставляю — можешь жить. Только не спали, он мне ещё от отца достался. — Сделал паузу, взгляд стал ещё твёрже. — И ещё — это не в дар, а в пользование. В Оплот я вернусь — здесь и помру. Родина, как-никак.
Затем с усилием, будто каждый сустав был наполнен свинцом, поднялся и поплёлся к выходу из дома, даже не взглянув в мою сторону.
А я стоял и молча проклинал себя за то, что затронул дурацкую тему. Хотелось надавать себе по голове за эту мальчишескую наглость, снова хотел извиниться, но не стал — времени уже не было.
Дверь распахнулась, и я развернулся.
В дверном проёме, почти полностью его заслоняя, стояли три фигуры: впереди — огромный бородатый воин из отряда Грифонов, за ним маячили ещё двое, держа под уздцы трёх мощных коней.
Кузнец стоял в проходе, не двигаясь. Два гиганта — один уставший и сломленный, другой полный агрессивной силы — смотрели друг на друга.
— Кузнец Гуннар, — пророкотал бородатый воин. — Приказ капитана. Через час отряд выступает. Тебе велено взять личный инструмент, самый ценный. Сейчас подгонят телегу к твоей мастерской, погрузишь всё, что считаешь нужным. Чтобы через двадцать минут всё было готово, понял? Без глупостей, старик.
Воин говорил медленно, разъясняя, как тупому ребёнку. Гуннар, к удивлению, не взорвался, лишь спокойно прервал его:
— Полчаса.
Бородач нахмурился.
— Что ты сказал?
— Полчаса, — повторил кузнец ровным голосом, глядя воину в глаза. — Мне нужно полчаса, чтобы собрать то, что принадлежит мне и передать дела. Через полчаса я буду готов.
В воздухе повисло напряжение. Бородач сверлил Гуннара тяжёлым взглядом, решая, как отреагировать на эту дерзость и, наконец, криво усмехнулся.
— Ладно, старик. Полчаса, но ни минутой больше.
Гуннар с натужным скрипом закрыл тяжёлую дверь прямо перед носом Грифона, а затем медленно повернулся ко мне. И я увидел то, чего, казалось, не могло быть: в усталых глазах появилась мягкая улыбка — не просто усмешка, а искренняя доброта. Видеть такое в этом ожесточившемся человеке было чем-то из разряда невозможного.
Мастер выпрямился, высоко подняв лохматую голову, и плечи расправились.
— Ну что, щенок… готов принимать кузню? — улыбка расползлась по толстому и бородатому лицу. Мужик увидел растерянность и тут же добавил: — Не обижайся за щенка! Это на прощание.
И кузнец засмеялся громко и раскатисто.
— Что бы ты там ни говорил, а ты всё-таки ещё щенок, Кай.