🕮 Читать книгу «Воин-Врач» онлайн

В прошлый раз, во сне, вспоминая наши с ним жизни, особенно те случаи, когда смерть подбиралась непозволительно близко, мы пришли к общему выводу: в сложных и опасных ситуациях нас будто бы соединяло, сближало какими-то неведомыми силами. Поэтому пули и ножи миновали врача, а стрелы и яды не брал князя-воина. Объяснений этому у меня, предсказуемо, не было. Всеслав привычно валил всё на волю Богов. Оставалось надеяться, что ни эти, так скажем, повышенные способности к выживанию, ни особо острое чутьё на опасность и наоборот, на выгоду, не покинут нас теперь, когда две судьбы и две жизни не разделяло тысячелетие. Но, судя по той истории с Йоргеном, надеяться можно было вполне оправданно.

Деревья на дорогу не валились. Не выскакивали навстречу лохматые заросшие типы в обрывках кольчуг или кожаных безрукавках, с мордами, вымазанными сажей. Не свистели-щелкали стрелы-тетивы, не проваливалась под ногами коней земля, щерясь из ям остро заточенными кольями. Скучно ехали, прямо скажем. И недолго — буквально за вторым поворотом, к которому Рысь подъехал первым, принюхался зачем-то и лишь после махнул мне двигаться следом, показался не то хуторок малый, не то постоялый двор большой. Несколько построек, что будто грибы выросли на опушке дубовой рощицы, в которую окончательно превратился смешанный лес, по которому мы ехали, выглядели старыми, но вполне ухоженными. Судя по звукам, на подворье имелись куры, гуси, свиньи и корова, или даже несколько. Лошади, если и были, наверное, стояли молча.

В открытые ворота тоже первым зашёл шагом, коленями управляя своим гнедым, Гнат. И остановился, не дойдя до середины небольшого двора. В самой высокой и просторной постройке, наверное и бывшей той самой обещанной корчмой, открылась со скрипом дверь из толстых плах, и на небольшое крыльцо выбрался боком мужик. Он-то как раз был в кожаной безрукавке. Которая, пожалуй, была бы прилично великовата даже нашему Ждану, по сравнению с которым мы с Рысью выглядели щупловато. Великан носил бороду по грудь, и широкими они были обе, что грудь, что борода. Волосы на голове начинали расти, кажется, сразу над бровями. Из густых зарослей тёмно-русых с заметной, особенно в бороде, проседью, смотрели глубоко посаженные глаза и торчал чуть съехавший вправо нос. Где, как, кто и чем так его сломал здоровяку — даже думать не хотелось.

— Кого там принесло? — голос был вполне под стать фигуре. Гнатов конь, не одну и не две битвы прошедший и учёный, как дрессированная собака, не присел чудом, лишь переступив пару раз копытами. Будто ставя ноги пошире, как при сильном встречном ветре.

— Здрав будь, мил человек! — хрипловатая речь Рыси на многих обычно производила впечатление довольно тяжкое. Но этот и бровью не повёл. Или повёл, но под шерстью видно не было, — Великий князь Всеслав Брячиславич со товарищи условился здесь с Буривоем перевидеться. Не ошиблись мы местом?

— А товарищи его — это ты да вон тот мерин? — уточнил громила с усмешкой. Или оскалом, понятно в бороде не было. Но, кажется, тот атлант, что погнул ему нос, сломал и челюсть — двигалась она необычно, да и звук у шипящих был специфический.

— Я — ближник князя, наречён Гнатом, люди прозвали Рысью, — друг говорил спокойно и руки держал на виду. Жизненный опыт, разный, очень разный, подсказывал ему, когда, с кем и как стоило вести или не вести разговора. Почти всегда, на княжьей памяти, верно. И на этот раз, видимо, тоже.

— Слыхал я про Гната-Рысь, — с интересом смотрел великан, спускаясь с трёх жалобно скрипнувших ступенек и выпрямляясь во весь рост. Становясь едва ли не вровень с нами, сидевшими на конях, — Про Немигу, если не врут, говорят, что это ты ближника Изяславова, Фомку-Мечника из лагеря умыкнул. Было ли?

— Было дело, — будто поняв что-то важное, Гнат махнул мне приглашающе, а сам перекинул ногу через высокую луку седла, словно за столом повернувшись к соседу, продолжая разговор, — он сперва-то не хотел с нами идти, а потом как пошёл, как пошёл — не остановишь! Вперёд нас, почитай, прибежал!

— Ну? Он сроду бегать не умел, ходил и то медленно. Не то гонор мешал, не то ещё что, — уже явно улыбаясь продолжил великан. Я тем временем подъехал и остановил своего сивого Бурана вровень с Гнатовым Булатом.

— Что-то ещё навряд ли мешало, нечем там было хвастаться Фомке, — доверительно, как другу, поведал Рысь. И оба заржали, едва не напугав коней.

Фома Мечник был начальником охраны Изяслава. Той ночью, когда жутко выла сама земля и лес вокруг, пугая до икоты дружину Ярославичей, а из-под снега в чистом поле начинали лететь смертоносные стрелы, да с разных сторон, Гнат и его ребята в очередной раз отличились. Когда Лютов десяток проложил подснежные ходы для Яновых стрелков, Рысь с пятёркой отъявленных злодеев отправился дальше. Они умудрились протащить высокие щиты, и держали их над собой, да так, что несколько раз дружинные буквально шагали по их головам. Были бы на переднем краю конные — точно провалились бы, как и вся та их афера. Но конные были позади, возле леса, и на крыльях-флангах, и диверсия удалась. Поэтому когда в одну сторону с криками скакали и бежали, бросая шатры, ратники Ярославичей, в другую под снегом пробирались шесть нетопырей с большим тюком. Развязывая который передо мной, Рысь сиял весенним солнышком, улыбаясь так широко, что белая глина, намазанная густо на лицо поверх гусиного жира, трескалась и отваливалась кусками. А в тюке лежал оглушённый и связанный Фома, несколько минут назад провалившийся под землю прямо на глазах своих десятников. Вой и адский хохот, раздавшиеся из-под снега, что донесла до них метель, помешали броситься на выручку даже самым преданным из них. Они рванули к шатру великого князя, чтобы доложить, что Мечника прибрал в Преисподнюю сам Сатана, и обеспечить охрану Изяслава, в надеждах возглавить её, как станет поспокойнее. Раз уж лукавый нечистый освободил вакансию.

— Я — Гарасим, — прогудел, отсмеявшись, могучий мужичина, протягивая ладонь, размером, наверное с медвежью лапу. Большую медвежью лапу.

Мы с Рысью спешились, и вправду оказавшись ростом по грудь этому богатырю. А я вдруг вспомнил, как ещё в студенческие годы один приятель с Малороссии рассказывал, что у них медведей зовут-величают не как у нас, Михайлами, а как раз Гарасимами Потапычами. Что ж, одного взгляда на этого дядю было вполне достаточно для объяснения. Или «Гарасим» — это от «гора»?

— Здрав будь, княже, — склонил-таки голову он, отведя, хоть и на миг, свои жёлто-карие треугольные глаза от моих, серо-зелёных.

— И тебе поздорову, Гарасим, — пожал я протянутую ладонь. Хотя тут вопрос, конечно, кто кому пожал. Одну его лапу я бы своими двумя, кажется, не обхватил бы.

— Не припоздали мы? А ну как батька-Буривой скажет домой повертать, мол, стол простыл, хозяева спать до весны завалились? — почему-то казалось, что встреча высоких сторон прошла вполне успешно и не грех было и пошутить.

— В самую пору, княже! Как раз кабанчик доходит. За мною ступайте, гости дорогие. Головы берегите, низка́ дверь-то, — гостеприимно гудя, Гарасим боком пролезал в дверь, куда мы с Гнатом могли зайти, подбоченясь. Рысь хмуро глянул на притолоку, от которой до его головы было на ладонь с лишком свободного места.

Ещё один всход ступеней на пять и два поворота в сенях шли молча, за широкой спиной, что плыла впереди нас тучей, чуть поскрипывая кожаной безрукавкой да сапогами, тоже кожаными, ладными. Старший над ближней дружиной тайного волхва одет был справно, дорого, но функционально, память Всеслава отмечала и такие мелочи. Как и то, что на этом постоялом дворе можно было положить едва ли не сотню при неумелом поспешном штурме. И никак не меньше половины при умелом. Пожалуй, и Гнатова сотня десятка-другого не досчиталась бы, а в ней-то уж на что мастера были, отборные. Судя по лицу Рыси, у которого будто бы все зубы заболели разом, он думал о том же самом, оглядывая узкие прорубы-бойницы повдоль всего коридора, хитрые, на разной высоте да под разными углами устроенные. Там, за стенами, были люди. И у них были луки. А на тетивах — наложенные стрелы. И князь с другом были совершенно уверены в том, что не дрожала ни одна стрела, ни тетива, ни руки, что держали их. Чувство было точь-в-таким же, как у меня в том ущелье, когда душманские пули распороли на мне форму во многих местах, или у Всеслава под ливнем крылатой смерти, что наслало торково воинство.

И это был не страх.

Глава 12

Да в ней намек

Воображение Всеслава с каждым шагом рисовало картины — одну тревожнее другой. То подземную пещеру с жаровней, откуда торчали обглоданные руки, то пыточную избу, где полы осклизло хлюпали от пролитой крови, а каждое бревно помнило столько боли и страха, что и вообразить невозможно. Для надвигавшихся переговоров с вероятным могучим соратником или не менее опасным врагом — так себе настроение, конечно. И это притом, что коллегу Буривоя, деда Юрия, князь помнил столько же, сколько и себя, и верил ему если не как самому себе, то очень близко к этому. Но какой-то причудливый, не вполне понятный мне, не родившемуся и не выросшему в этом мире и времени, выверт сознания привёл к тому, что Чародей, тот, чьим именем пугали детей что на юге, что на севере, сейчас напугал сам себя.

За долгую и очень редко ровную и спокойную, особенно в начале, жизнь выпадало немало шансов побояться и мне. Но как-то очень редко получалось. Чаще всего удавалось представить опасную ситуацию в виде задачки, которую надо решить. Это убивало весь страх на корню — циферки и стрелочки, выведенные на тетрадном листе карандашом или поскрипывавшим по шершавой бумаге металлическим пёрышком, возникавшие перед внутренним взором, не пугали ничуть. Если же задачка решаться отказывалась наотрез, на смену страху почти мгновенно приходила сперва глухая злоба, и почти тут же вслед за ней — ярость. У любимого с детства Джека Лондона был какой-то не то рассказ, не то повесть про багровую ярость. Вот именно она и приходила. И бояться становилось уже некому. Знал за собой такую особенность и Всеслав. Но вот прямо сейчас, в тёмном узком насквозь простреливавшемся во все стороны коридоре, получалось слабовато. Никак, откровенно говоря, не получалось.

А я вспомнил вдруг, как прошлой зимой, в тёмном пустом деревенском доме, где давно прогорела печка, а сон так и не шёл, стал раздумывать, когда же впервые смог одолеть страх. Не бежать от него, как от злой собаки или роя ос, не бежать за ним, как за строем солдат, навсегда уходивших мрачной осенью сорок первого на оборону Москвы, а выйти биться и победить. И память подкинула забавный случай.

Я ходил тогда в первый класс, или, может, во второй. В городе свирепствовали банды, включая ту самую нашумевшую потом Чёрную кошку. Каждый первый голодный оборванец-шпанёнок, пойманный за руку, мог легко располосовать и пальцы, и лицо заточенной монеткой. «Пописа́ть» — так это тогда называлось. В нашем районе, вокруг завода «Калибр», где работала тогда мама, тоже было неспокойно. В моё взрослое время никто, пожалуй, даже сыновья, не могли бы и представить себе такого. Мать ночью уходит на смену. Я грею на керогазе кашу, кормлю младшего братишку и веду его в детский сад перед школой. Хорошо, что они были рядом. Там, в детстве, казалось, что всё было рядом. И вот, сдав мелкого воспитателям, мчусь за знаниями, лысый, лопоухий, с чубчиком — так тогда стригли. Сумка от противогаза, служившая мне школьным ранцем, колотит по ногам — ремень у неё длинный, а ноги у меня короткие. И вот в одном из дворов навстречу вываливаются шакалы.

На год, много — на два старше меня. Но сытые, гладкие и совершенно уверенные в своей силе и безнаказанности. Они давно обирали детей на подходах к школе. Нет, не деньги отнимали — откуда там деньги? Кусок хлеба, варёная картошка, огурец. Для них это был не заработок и не добывание пропитания, просто игра. Злая такая детская игра. Я слушал разговоры старших, знал, что есть такие «евреи-спекулянты», что наживаются на беде и войне. Знал, что у них тоже есть дети, некоторые из которых промышляли и подобными нападениями, стаями, на слабых. Нарабатывали хватку. Слабым быть было стыдно и не хотелось уже тогда.

Поэтому стоило показаться первому — я замер. И присел. Но вместо того, чтобы задрожать или замереть, испугавшись до паралича, нашарил правой рукой под стеной обломки кирпича. Один запихал в противогазную сумку, а второй зажал в руке. В сумке лежал в тряпице ломоть ржаного, натертый чесноком и подсолённый. Я никогда не ел его в школе, терпел, берёг, приносил к садику. И ели мы его с братишкой вместе, шагая домой. Он тогда говорил ещё плохо, мало, и шли мы до дома долго, отламывая по крошечному кусочку, жуя до тех пор, пока солёный ароматный вкус не сменялся сладковатым. Я тот ломоть и фашистам не отдал бы.

Первый, с прилизанными жирными чёрными волосами, кривоногий и толстый, шагнул ко мне, протягивая скрюченный пальцы:

— Отдай, живым уйдёшь! — с кривых мокрых губ слетали капельки слюны, заметные в утренних лучах Солнца.

Я знал, что эти никого ни разу не убили. Пугали, попинать могли — много их было. Но отдавать кусок хлеба, что каждый день берёг для младшего братишки, не собирался. Растянул на всю длину ремень на противогазной сумке и, поднимаясь, раскрутил её над головой, шагая вперёд…