— Хорошо, что волк. Проще будет, — задумчиво проговорил князь, заставив матёрую и тайную зав.столовой вздрогнуть. Но она продолжала, поглядывая на размышлявшего о чём-то своём Всеслава:
— Неправду он чует в людях. И терпеть её не может. Если кто единый раз, хоть по нечаянности, хоть мимодумно солжёт ему — не будет меж ними больше разговоров. Прадед говорит, что лжа — что ржа, и железо точит. Я по малолетству как-то по ягоды пошла, да с подружками заболталась, потому и набрала мало. Наплела ему, мол, год неурожайный выпал. Выдрал он меня тогда так, что три ночи на пузе спала, — красавица-Домна, глядя на которую пропускало удары сердце даже у Рыси, шмыгнула носом совсем по-девчоночьи и заёрзала на лавке, знать, вспомнив ту давнюю дедову науку.
— Мечта у него есть заветная. Хоть и несбыточная, как он всегда говорит. Хочет он, чтоб люд русский в мире жил, ни с соседями, ни тем более промеж собой не сварясь, —закончила она.
— Хороший дед. Споёмся, — пробурчал себе под нос Всеслав, будто бы вновь использовав фразу из моей памяти. Я при слове «споёмся» непременно вспоминал Леонида Быкова, Маэстро из «Поющей» эскадрильи.
— Петь любит, точно, — удивлённо вскинула брови Домна, — а ты, княже, как узнал?
— Смотри, давай теперь вот как сделаем: я буду два слова говорить, а ты сразу называй то, какое деду Буривою больше подходит. Например, я говорю: «чёрное — белое». Ты отвечаешь…
— Белое. Седой он совсем, — теперь в глазах её разгорался интерес. Конечно, игрушка новая, а то, может, и какой прихват чародейский. Кто бы не заинтересовался?
— Молодец. Охота или рыбалка?
— Рыбалка.
— Мёд или пряник?
— Мёд. В сотах особенно.
— Луна или Солнце?
— Луна, — тут она задумалась чуть дольше, и ответила без уверенности.
— Вода или огонь?
— Огонь.
— Позор или смерть?
— Смерть.
— Лук или меч?
— Меч. Секира у него любимая есть, с давних времён.
— Добро, хватит. Спасибо тебе, Домна, за правду да за разговор. Редко повезёт мудрую женщину встретить, чтоб разумная была, а не хвостом крутила. Как вышло, что одна живёшь?
Муж Домны, Всеволод, был воином. С дружиной Ярослава пришёл он из Новгорода, ходил с князем на Перемышль и Червен. Ранен был не единожды, а на скопленные за долгие годы службы деньги завёл пасеку на Почайне-реке. С будущей женой на торгу познакомились они, когда аккурат напротив его телеги надумал шутник один по заду молодку хлопнуть. Домну прадед да братья старшие учили, как на такие знакомства отвечать надо — словила она за руку озорника, да об Всеволодову телегу мордой и приложила. А как озверел тот забавник, да начал по поясу нож шарить — повернул его пасечник носом к себе, да из того носа блин сделал. А девку шуструю, что приглянулась, медком угостил.
Год с лишним гуляли они по-над Днепром, лесами да рощами. Интересно было ей с мужем взрослым да разумным, а ему весело и лестно с молодой. Свадьбу по осени сладили, пришла Домна на хуторок тот, в какой пасека Всеволодова выросла, хозяйкой. А через три зимы пришли наёмники северные, которых греки подослали. Проведали, вороны носатые, что на хуторе том частенько гостили да жили те, кто старым Богам требы клал. Девять душ с собой муж забрал. Издалека его взяли, стрелой, подло.
В себя вернулась Домна, когда Солнце уж к лесу клониться начинало, вечер, всю ночь да больше половины дня пролежала на пожарище, где бросили её оставшиеся в живых северяне. Сложила с того, что оставалось от хутора, костёр большой для мужа, сына старшенького и дочек, старшей да младшей, что народиться не успела. А через неделю до прадеда добралась да в ноги ему пала. Датчан тех никто не видал больше в Киеве, зря расспрашивали об их ватаге встревоженные монахи на Подоле, на торгу да по Днепру. Плохо они умирали, долго. Да с их смертью не стало легче молодой вдове. Бабка-травница сказала, что детишек больше не родить-не выносить ей.
Из петли прадед вынул, как почуял что. Но ни ругать, ни пороть не стал. Целый вечер про мечту свою рассказывал, чтоб в мире да ладу жили люди, не творя зла, ни своими руками, ни чужими, за деньги нанятыми. Да такие красивые и живые картины рисовал старый волхв, что заново разгорелась из уже холодной золы, на месте дома да семьи оставшейся, жизнь в Домне. И вот уж восьмую зиму она при княжьем тереме, от дворовых девок до старшей над поварнёй выросла.
— Про тебя, княже, всякое говорят. Но видела я глаза твои, какими ты на Егора-митрополита смотрел, когда он в ту грамотку клюв свой кривой совал. Не знаю, каким уж Богам ты про себя молишься, но кажется мне, что словам греков не веришь так же, как и я. Поговори с Буривоем. Кажется мне, что-то ладное из беседы вашей будет. Похожи вы с ним чем-то. Не знаю, как сказать. Вот, к примеру, вокруг зеницы у вас ободки жёлтые одинаковые, да сами глаза серые, а тоже разные бывают: то как лёд на озере, то как валуны на каменке. У вас и навроде как вокруг души такой же ободок золотой. Нет, не придумаю, как понятнее сказать. Пусть он сам расскажет, а ты поймёшь, княже, — смутилась, кажется, она.
После такого разговора встало на свои места. И слишком уж бросавшаяся в глаза осведомлённость Домны, и какие-то внутренние сила и стойкость, заметные в ней. Но интереснее был очередной ночной разговор со Всеславом, за тем самым столом, что будто висел в воздухе спальни, над нашим общим телом, что спало крепким сном здорового, хоть и изрядно уставшего, человека.
Глава 11
В гости к сказке
Сперва Всеслав рассказывал про свои впечатления. И про полыхнувшую лютую злобу на датчан, и про ещё более ярую — к византийцам. Вековечные интриганы теряли свои власть и величие, а теперь, под Крестом и Книгой, делали всё, чтобы вернуть их. Но ведь такого не бывает. Вспомнился и вдруг очень своевременно пронёсся перед нашими с князем взорами образ речки за деревней, что умела течь в разные стороны. Были такие и в памяти Всеслава, что в половодье меняли направления. Но время таких вольностей не допускало. А хитрые и опытные греки всё равно настойчиво старались войти в ту же реку.
Дед, отец и учитель Юрий в один голос твердили князю: в твоей земле твоя сила! Не в золоте, не в серебре — в земле и людях, что живут на ней. Не мешай им жить — будут мир и покой. Помоги им — будут мир, покой и достаток. До тех самых пор, пока не явится толпа, решившая, что Богам не стоило давать тебе ни этой земли, ни люда на ней, ни власти над ними.
Всеслав чувствовал мощь и силу, авторитет, по-моему говоря, неведомого пока Буривоя и ощутимо опасался его. Волхв, которого признавал более могучим сам дед Яр, до сегодняшнего дня непререкаемая и недостижимая величина в части странного и непознанного, доносивший волю Богов ещё отцам и дедам бойцов княжьей дружины, представлялся ему кощеем, древним ведуном, способным одним словом убить человека. Образы из полоцких, киевских и новгородских сказаний показывали гордых статных старцев с седыми космами и бородами до колен, которых слушались не только звери и птицы, но даже облака, ветер и само Солнце. Люди, веками и тысячелетиями хранившие и оберегавшие традицию, веру предков, вполне соответствовали ей: костистые, когтистые, с вечно суровыми лицами, синими или серыми глазами, что могли сыпать искры и метать молнии, белея и полыхая из-под кустистых седых бровей.