Он удивляется тому, что во мне больше доброты и достоинства, чем в нем самом. Словно не может поверить в то, что я могу помогать ему просто так. Будто считает, что за всем кроется какой-то расчет. Я помогу ему получить трон, а он будет вовек мне благодарен.
Будь я на месте Кайдена, потеряй я все, что имела, все самое важное и драгоценное, что было в жизни, не имей сил подняться, протянул бы он мне руку, подхватил бы, не давая свалиться в пучину отчаяния…
Виновата ли эта гроза, пробудившая мои воспоминания, или дело в том, что сомнения Кайдена ощущаются упреком. А может, меня задело то, как он упомянул мою семью.
Хмурюсь и отворачиваю лицо от теплых рук.
Нет. Ты не понимаешь. Ничего не понимаешь. Тогда я заставлю тебя осознать, почему. Ведь все началось давным-давно.
— Ах, прости за мою самоотверженность! Не поинтересовалась, чего ты хочешь, негодяйка такая! — не могу сдержать ехидства, сбрасываю с плеч покрывало, вскакивая на ноги и обнимаю себя руками.
— Но ты тоже не объяснял мне причин своих поступков…Хочешь правды? На глазах у двенадцатилетней меня обезумевший от ревности отец убил мою беременную мать, а после, осознав, что натворил, покончил с собой. Да, я тоже знаю, как бывает нелегко остаться в одиночестве…О таком не принято рассказывать…Несчастный случай! Действительно, несчастный.
Чем больше я говорила, тем больше успокаивалась. Может, я поступаю жестоко, но так надо. Он хочет знать, тогда я должна поведать обо всем без утайки. У меня миллион причин для гнева. И все же…
— Прости! Я не помню, что говорила тебе, когда ты пришел ко мне утешить, я едва была в себе. Алчущие родственники накинулись на мое наследство, шептали, что мой отец — убийца, а мать — распутница, сама же я и капли крови рода Сваллоу не имею…Почти год ушел на то, чтобы я могла закрыть ночью глаза хотя бы на пару часов. Когда пришла в себя, когда ко мне вернулось благоразумие, то, что я услышала, было лишь слухами, как я ужасна, невежественна и жестока. А человек, которого я считала своим единственным другом, тот, кто клялся, что всегда будет на моей стороне, стоял рядом и молча соглашался с тем, что говорили эти люди, отказываясь взглянуть в мою сторону, вороча нос, будто от прокаженной.
— Что я сделала не так? Чем обидела? В чем моя вина? Я уже десять лет задаю себе эти вопросы. Что проигнорировала этот визит сострадания? Что прогнала? Может, что наговорила правды о том, как погибли мои родители, и навлекла на себя этой позорной истиной презрение? Видимо, не это, судя по выражению твоего лица сейчас…Значит, ты не знал…Тогда почему? У меня тоже есть право знать, не так ли? — спокойно произношу слово за словом.
У Кайдена дергается кадык. Я облизываю пересохшие губы и смакую недолго пораженное лицо мужчины. Даже когда к нему вернулась память, он не был таким разбитым и обескураженным, потерявшим дар речи.
Во мне поднимается облегчение. Выплеснув все былые обиды и секреты, чувствую себя так, словно заново родилась. Опускаю дрожащие руки.
— Я сейчас поняла, что на самом деле мне больше не нужно это знать. Нет. Не говори. Не хочу этого слышать. Я уже давно тебя простила. Но мне хотелось, чтобы ты знал, что это далось нелегко.
В темноте почти не разглядеть, но мне мерещится, что у сгорбившегося на постели принца покраснели глаза. Предполагала подобный эффект, но не получаю никакого удовольствия от этого зрелища.
Его губы двигаются, но изо рта не вылетает ни звука. Совершенно ошеломлен перед лицом жестокой правды. Он снова поднимает голову, разглядывая мое лицо, словно бы ища в нем намек на жестокую шутку.
Я знаю. Сначала кажется, что сможешь вынести, а потом не выходит. И когда это происходит, ты либо находишь причины жить дальше, либо… Ничего, время лечит. Однажды будет не так больно. Какой бы сильной ни была боль, она пройдет.
Для того, чтобы началось что-то новое, что-то должно закончиться. Настало время окончательно отпустить обиды. Заглянуть им в последний раз в лицо, обнять, будто старых друзей, и выгнать навсегда взашей. Кто знает, может, тогда получится сосредоточится на чем-то большем.
Смотрю на лицо мрачного принца и вдруг нахожу в себе силы улыбнуться.
Мой папа…Мой папа тоже так хмурился, когда напряженно о чем-то размышлял. Он любил пить чай с молоком и часто жаловался на больное запястье в такую непогоду, как сейчас за окном. От него пахло табаком и чернилами, а однажды он так смеялся, что у него суп носом пошел.
Говорю тихо и мягко, совсем не так, как до этого:
— Потому что я помню и хорошее. Хорошего было больше…Помнишь, как мы сбегали от твоего гувернера и прятались весь день в саду, питаясь одними фруктами и ягодами? Или как насыпали жуков Бенедикту в ботинки? А звездопад? Помнишь?
— Да… — еле слышно отвечает принц, не смея поднять голову.
— Большой клен за домиком садовника, под которым мы устраивали пикники. Осенью его листья становились багряно-красными, а весной зеленый листочки источали сладость на всю округу… Тиу…Помнишь Тиу?
— Слюнявый старый пес, которого ты со слезами на глазах умоляла родителей приютить, — доносится сиплый ответ.
— Весьма успешно. Пусть и недолго, но до самого своего конца он был счастливым псом.
Принц кивает. В его глазах застыла печаль и грусть.
— Прости…Прости меня… — хрипло шепчут когда-то сыплющие ядовитыми словами уста.
Кайден берет в руки мои ладони, раскрывает их и гладит пальцами белесые отметины шрамов, словно пытается стереть каждый.
— Прости, я виноват…Сильно болит? Я, я…исправлю, я все исправлю.
Его трясет.