Голос ровный, но внутри слышна военная выправка: "не отступлю ни на шаг".
Рома вытаскивает мои пакеты, Ярослав выдергивает их без единого слова. Руки встречаются на пластиковой ручке; короткая стыковка – и мой муж забирает "груз", будто вытягивает знамя из чужих пальцев.
– Доброе утро, – отвечает Яр, коротко, как щелкнуть затвор. Глаза его темные, нордически холодные: за стеклом ледяного щита плещется ревность, но наружу – ни искры.
Пауза распахивается, как дверца холодильника. Пакеты покачиваются у бедра Ярослава: бутылка молока глухо стукается о коробку с мукой – глухой удар, будто сердце ударилось о грудную клетку.
– Я подвез Дашу из магазина, – снова говорит Рома, делая полшага, чтобы встретить взгляд. – Тяжело таскать одной.
– Благодарю, – Яр кивает, чеканя каждую букву. – Дальше я сам разберусь.
В его "сам" – стенка из бетона. Рома с пониманием вскидывает руки – нет причин драться за территорию, если хозяин обозначил границы.
– Даша, до связи, – он поворачивается ко мне, теплый, как костерок в лесу. – Если что – позвони.
– Спасибо, Ром, – шепчу. Тревожно, будто отпускаю спасательный круг, а волны еще бушуют.
Ярослав смотрит, как Рома уходит к джипу, пока тот не растворяется в тени деревьев. Только тогда поворачивается ко мне. Голос тихий, но металл под бархатом:
– Помощники нашлись. Почему мне не позвонила? – провожает меня до подъезда.
– Меня попросили торт сделать, у мамы это сложно, там ничего нет. Поэтому я только на день сюда.
– Можешь оставаться, сколько надо, это твой дом. И следующий раз звони мне, – коротко. – Не хочу видеть, как кто‑то таскает пакеты моей жены.
Он берет меня под локоть – бережно, но твердо – и направляется к подъезду. Кожа под его пальцами жжет, будто клеймо.
В зеркальном стекле входной двери отражаются наши силуэты: Ярослав с моими сумками – тяжелые, почти смехотворно бытовые знаки права собственности – и я рядом, как тень, разрываемая между благодарностью и немым вызовом: "Что ты ревнуешь, если сам предал?"
В лифте Ярослав нажимает кнопку этажа и, не отпуская моего локтя, поворачивается вполоборота:
– Кто он?
Голос глухой, будто камень катнул по трубам. Дыхание – через нос, короткими порциями, как у человека, который сдерживает взрыв.
– Рома. Одноклассник. Подвез пакеты, вот и все, – отвечаю спокойно, хотя внутри разливается теплая дрожь – на самом деле приятно, что он ревнует.
– Мне показалось, он слишком рад помочь замужней женщине.
– Показалось, – улыбаюсь уголком губ, – он вообще-то рассказал, что девушка его изменила и он теперь один. Вдруг я заразная?
Ярослав криво усмехается, но глаза по‑прежнему темнеют:
– Один или не один – мне все равно. Мне не все равно, что он смотрит так, будто имеет право.
– А ты не думал, как я смотрела на Марину, когда она "имела право" на твою кровать? – тихо бросаю.
Лифт дергается, начинает подниматься. Я вижу, как его пальцы белеют, сжимая сумку:
– Не начинай здесь. Я сказал, мы выясним. Но других мужиков возле тебя я видеть не хочу.
– Ни одного? – с иронией поднимаю бровь. – Может, и кассира заставишь отвернуться?
Он близко наклоняется, горячий выдох касается моей щеки:
– Кассир не смотрит на тебя, как на спасательный круг. И уж точно не возит по магазинам.
Кровь легким ударом приливает к лицу; эта ревность колется, как морозный воздух, но в глубине – странное тепло: он все еще называет меня "своей".