– Мы пришли! – в коридоре голос мамы. – Катюша, ботиночки снимай аккуратно.
Сердце мое на секунду замирает. Я торопливо встаю, вытираю ладони о платье. Лицо – холодное, как маска. Надо собрать себя в кучу.
Катя влетает в комнату, щеки розовые, глаза сияют.
– Мам! Мы с бабуской на качеях катаись, а исе… – она останавливается, замечая Ярослава. – Папа! – кидается к нему с восторгом, – папа, а давай игать! В кухню.
Ярослав, сидевший с каменным лицом, расправляет плечи, чуть натягивает улыбку.
– Ну конечно, зайка. Что делать?
Катя тащит из комнаты миниатюрную кухню, расставляет нам кружки, чайник на плиту ставит. Все это она сносит в гостиную, шумно, с радостным энтузиазмом, как будто ее мир не раскололся.
– Маматька, идем! – зовет меня. – Будем цяй пить.
Я не хочу. Тело будто подморожено. Идти и играть в "семью", зная, что передо мной сидит человек, который с этой семьей поступил, как с ненужным пакетом из магазина – швырнул под дождь.
Но я иду. Потому что для Кати – это важно. Потому что если я сейчас откажусь, она тоже почувствует трещину.
– Папа, повей воду, – командует Катя.
– Уже кипятим, шеф, – смеется Ярослав, и в его голосе – все, за что я когда-то его любила. Тепло. Уверенность. Спокойствие.
Сажусь рядом, берусь за игрушечную чашку. Она такая маленькая, а пальцы у меня дрожат.
Я украдкой смотрю на него. Словно в первый раз. Как он двигается, как держит "чайник". Как смотрит на дочку. С любовью. Без фальши. И снова мысль: ну как? Как можно было спутать? Или не спутать – а просто захотеть? А сейчас прикрыться этим красивым перепутал?
Память, как сорвавшийся ящик с антресолей, высыпает обрывки.
Свадьба. Марина – моя "ангел‑хранитель".
Платье на ней – матовый голубой, словно в ткань замешали рассветный туман. Мы еще смеялись: "Будешь моим личным куском неба, вдруг вдруг дождь?" Она искала тот оттенок целый месяц, таскала образцы по салонам, прикладывала к цвету скатертей, к ленточкам на букетах. Хотела, чтобы фото выглядело "равномерно пастельным", как она говорила.
С самого утра Марина кружила вокруг меня, как шмель вокруг сахарной ваты.
– Держу шлейф, давай по ступенькам медленно, чтобы все успели ахнуть, – шептала и ловко собирала оборки, когда подъехал наш автомобиль.
Она даже умудрилась и его украсить в такой же пастельно-голубой.
В ЗАГСе именно она вытирала мне слезы и следила за макияжем. Без нее, этот день вообще не состоялся бы. Или мы просто расписались бы.
– Носик кверху, улыбку – на максимум, – командовала она, легонько постукивая пуховкой.
Помню, как в тесной гримерке ресторана Марина стояла на коленях, разглаживая подол моего платья теплой ладонью утюжка‑отпаривателя; как спорила с фотографом по расстановке гостей: "Декор – диагональю, иначе фон флоральной арки съест молодоженов".
Она же верстала макет приглашений: перья, золотая пудра, наши инициалы на прозрачном кальке; сама бегала в типографию проверять вырубку.
– "Ты самая счастливая сегодня, ты это заслужила", – дышала мне в волосы перед выходом к гостям, и от ее мятного шепота в груди вспыхивал фейерверк.
За весь день – ни единого скользящего взгляда к Ярославу.
На кадрах первого танца она стоит сбоку, держит мой букет, улыбается так широко, будто сама вступает в брак. На общем снимке “подружек невесты" Марина затянула нас полукругом, чтобы фатин лежал симметрично.
Она была старшей сестрой, свадебным генералом и нянькой в одном лице – человеком, которому я безоговорочно доверяла и свое платье, и самое важное "да" в жизни.
Потом беременность – Марина рядом, как запасное сердце.
Она возила меня на УЗИ, таскала термос с лимонным чаем, когда Яр не мог быть рядом. На родах стояла за дверью, стискивая мой телефон, словно оберег. Первая сообщила Ярославу: "Девочка. 3 200”