Я вспоминаю свои последние осознанные моменты перед тем, как… что?
Потеряла сознание? Попала в кому?
Темнота.
Но в этой темноте что-то есть.
Яркий свет, как вспышка. Рука, тянущаяся ко мне.
Чей-то голос, далёкий, будто зовущий сквозь пространство.
«Ири…»
Резко открываю глаза.
Сердце гулко стучит в груди. Этого не было. Или было?
Зажмуриваюсь, в попытке ухватить образ, но он растворяется, как дым.
Я должна вспомнить. Хочу сжать пальцы, вцепиться в одеяло, но ладонь едва шевелится.
Три дня сливаются в однообразное мерцание ламп, шаги медсестер и неспособность двигаться.
Врачи проверяют моё состояние несколько раз в день. Светят в глаза фонариком, фиксируют реакцию зрачков, задают вопросы, которые звучат всё более однообразно:
— Как самочувствие? Головокружение? Боль?
— Слабость… — мой голос всё ещё хриплый, но звучит увереннее.
Они осторожно пробуют усадить меня, поддерживают под локти, когда я пытаюсь пошевелить ногами.
От долгого лежания тело ощущается чужим, как будто я только что переселилась в него.
Мышцы ноют, кровь лениво разгоняется по венам, заставляя кожу покалывать.
Дима почти не говорит. Он молчит, пока медсестра проверяет капельницу, пока врач записывает что-то в планшет.
Но каждый раз, когда я хочу расспросить Диму, он отмахивается:
— Тебе нужно отдыхать, — его пальцы на мгновение сжимают мою ладонь, чуть дольше, чем нужно. — Я так за тебя боялся, Ир.
Он гладит тыльную сторону моей руки. Я бы поверила в его нежность, если бы не это… ощущение.
Как будто он боится, что я вспомню что-то важное.
На четвёртый день я прошу телефон.
Дима молча тянется к тумбочке, на секунду задерживается, будто раздумывая, но всё же протягивает мне аппарат.
Экран загорается мягким голубым светом. Разблокирую. Захожу в сообщения.
Дима: «Солнышко, ты спишь?»
Я: «Нет».
Это было в ночь перед… Перед чем?
Сердце пропускает удар.