- Четырнадцать недель.
- Даже так…
От ужаса у меня сбилось дыхание. Я надеялась услышать что-то меньшее - пять, шесть, семь недель, но четырнадцать… это же три месяца? Это еще шесть и на свет может появиться маленький, горластый человек? Очень сильно похожий на моего сына и на Ольгу, и самую малость на меня, потому что в этом и есть чудо рождения. Ты продолжаешься в каждом своем ребенке, во внуках, в правнуках.
А еще четырнадцать недель означают, что долго, очень долго Оля скрывала от меня беременность. Даже когда мы жили вместе и, как я думала, были откровенны друг с другом.
И последнее, о чем я думаю, что выкидыш в четырнадцать недель не то же самое, что в те же пять или шесть.
Оля зарывается лицом в подушку и плачет, пока я пытаюсь протереть ее мокрое от слез лицо холодной салфеткой.
- Все будет хорошо, - повторяю как заученное.
Она не реагирует. Тонкие плечи вздрагивают от каждого всхлипа.
- Оленька, маленькая, пожалуйста, успокойся, - уже умоляю я, - ты должна быть сильной ради нашего малыша, или малышки.
Невестка на секунду затихает. Смотрит на меня, будто сомневается, стоит это говорить или нет. И решившись, тихо шепчет:
- Малышка. Я уверена, что у нас будет дочка.
- Конечно, милая. Будет чудесная, сильная девочка. И когда она вырастет хотя бы немного, я отдам ей все свое золото, все колечки и цепочки, все бриллианты.
- Мы не будем ее баловать.
- Ну, это вы, родители, не будете. А мне бабушке сам Бог велел. Так что не реви, если ты сейчас себе голос сорвешь, кто будет на меня ругаться, когда я скуплю для нее весь детский мир?
Оля улыбается. И я улыбаюсь вместе с ней.
- Коля знает?
Она качает головой.
- А ты скажешь ему?
И снова качает. И непонятно, что это значит – да, нет, или она снова сжимает плечи от нового приступа боли.
Когда в квартиру заходит бригада, я готова спустить всех собак на врачей за то, что те так медленно ехали. И я понимаю, что это не их вина. Что заявок много, машин мало, а из-за снегопада в городе такие пробки, что чудо, что они вообще добрались до нас.
Пока Олю перекладывают на носилки, я собираю в папку ее документы. О том, чтобы взять другие вещи, просто не подумала, и сейчас суетливо ношусь по квартире, пока не слышу голос доктора:
- Вот тут подпись поставьте. Пациентка телефон взяла? Если что, она позвонит и скажет, в какую больницу ее доставили.
- В смысле?! Я еду с вами.
- Не положено, - голос строгий, но глаза так и бегают, когда я протягиваю врачу красную купюру. Берет, и суетливо прячет в карман. А и хорошо, что так! Если проблему можно решить деньгами, то это не проблема, а задача. И будет чудом, если дальше нас с Олей ждут только задачи, и никаких проблем.
Но конечно, чудо не случилось. На улице снова валит снег, а дороги забиты так, что приходится включать мигалку, чтобы нас пропустили вперед. То ли от боли, то ли от страха, Оля жмется ко мне и держит за руку. Как же мне хочется успокоить ее. Я наклоняюсь над каталкой и тихо-тихо начинаю шептать Оле молитву.
Возможно, это не правильно. В последнее время я на часто бываю в церкви. И уверена, что нельзя обращаться к Богу, только когда нам плохо. И я вообще не знаю, верит ли Оля в него. Но верю я. И прошу не за себя, а за маленького человека, который так нуждается в помощи.
…да святится имя Твое…
Машина подлетает на кочке и гулко опускается вниз, отчего Оля еще сильнее прижимается к моему боку рукой. Я глажу ее мокрые от пота волосы, касаюсь холодного, будто неживого, лица, вытираю слезы. Держись, девочка, осталось совсем немного.
… и оста́ви нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…
- Валер, быстро! Носилки к выходу, у нас тут по ходу выкидыш, - кричит кто-то в рацию, и от этого крика все внутри меня обмирает… обрывается… гаснет…