— Ремонтировали, — вздыхаю в ответ. — Новый линолеум вот стелили. Ну так что там? Что-то есть?
Эмма хмурится, вытряхивает из коробки только пыль и старый советский рубль. А затем улыбается.
— А вот и оно, — Робертовна крутит в руках монету. — Тут еще записка была, но он, видимо, ее забрал.
В глазах Эммы мелькает что-то, что я не могу опознать, но похоже на грусть.
— А рубль что значит?
— Ничего особенного. Мы как-то гуляли, и он его нашел. — Робертовна переводит дух и снова запускает лифт. — Сказал, что на этот рубль может купить счастье, а я сказала, что не верю. Тогда он рассмеялся и объяснил.
Лифт останавливается.
— Мне нужно было быть дома к полуночи, иначе отец устраивал скандал. Если добираться на трамвае, то выходить приходилось в одиннадцать, иначе мы не успевали на последний. Или такси за рубль — тогда могли задержаться до половины двенадцатого, — Эмма мечтательно улыбается, будто вспоминает что-то очень личное. — У нас всегда был с собой этот рубль. В последний раз, когда я была тут, оставила свой в лифте. И вот... это он.
Уже перед квартирой она прячет монетку в карман джинсов, а я стучу в дверь.
— Сова, открывай, медведь пришел, — всегда так говорю, чтобы дед открыл, фразой из детского мультика.
Эмма смеется — я ей подмигиваю. Слышу шаги, ор дедова рыжего жирного кота, щелчки замка.
— Кот? Шерлок? — хмурится Эмма.
— Нет, Шерлок умер. Это Ватсон, — отвечает уже дед.
Он стоит на пороге, сейчас чертовски похожий манерой на Дантеса — как тогда, в нашу первую встречу с соседом. Без футболки, в одних только старых джинсах с пятнами от машинного масла. Волосы распущены и явно не расчесаны, но выглядят хорошо. Он — моя рок-звезда!
Я случайно оглядываюсь на Эмму, и мне хочется провалиться сквозь землю, потому что в ее глазах просыпаются мучительная нежность и, кажется, обожание. Она его и правда будто бы именно обожает. Это какая-то иная форма любви, да еще с сорокалетней выдержкой.
Дед смотрит на Эмму долгим внимательным взглядом. Почти холодным, но я знаю, что за ним спрятана высшая форма небезразличия. Злобного и слегка агрессивного. Деду плевать на всех, он не умеет испытывать к посторонним какие-либо эмоции. Злится — вот так, до мороза по коже — он только на горячо любимых.
И я за всю жизнь ни разу не видела, чтобы он злился на кого-то так же сильно, как сейчас злится на Эмму. По сравнению с этим чувством от бабушки он отмахивался, как от надоевшей назойливой мухи.
— Привет, — нервно сглатывая, выдает она.
— Зайдешь? — не ответив, дед коротко кивает на дверь, но делает это так, будто издевается. Он, конечно, знает, что никто к нему не зайдет.
Эмма качает головой.
Ватсон высовывает морду. Это гигантский монстр, взявший от папаши мейн-куна размер, а от британской мамаши плюш. Робертовна неожиданно для меня садится на корточки и тянет руку к коту.
— Точь-в-точь наш Шерлок, — шепчет она с болью в голосе.
Дед кивает и отводит взгляд.
Да что ж всем так хреново-то!
— Я пойду.
Эмма быстро встает, разворачивается и нервно жмет кнопку лифта несколько раз подряд, пока дед с нее глаз не сводит.
— Ты в моей…
Он, кажется, теряет дар речи, когда видит футболку, а я никогда не замечала за ним подобной немоты. Эмма опускает взгляд вниз, на одежду, в которую наряжена.
— Да… да, мы с Сашей вчера... Я так глупо выгляжу, — бормочет без остановки Робертовна.
— Очень красиво, — тихо произносит дед, еле шевеля губами.