— Да полно, — я неопределенно машу рукой в сторону уже залитого огнями города под нами, — те же Иришки твои.
— Могу с уверенностью сказать, что как раз каждая из них верит. Побольше некоторых, — звучит с явным укором. — Да и остальные врут. Кто бы не хотел иметь человека, который будет твоим на все сто процентов? Чтобы и друзья, и любовники? Чтобы и в радости, и в горе?
О как. Меня прибивает его монолог. Слишком неожиданно услышать от него подобное. Я уже давно нарисовала образ сексуального злодея в голове, а у того внезапно оказалось сердце. И вот как с этим дальше быть?
— А те, кто говорит, что не верит в любовь, скорее всего, слишком гордые, чтобы признать, что когда-то им сделали очень больно.
— А тебе было больно? — вырывается у меня, прежде чем я соображаю, что не хочу знать ответ.
— Конечно. — Черт. — Но это не повод ставить на себе крест. Нужно…
Да, сейчас он скажет что-то про то, что нужно жить дальше.
— Жить дальше, — вторит голосу в моей голове Дантес. Он улыбается мне, а я… я уже почти готова разрыдаться от нахлынувших эмоций.
— Идеальный ты слишком, — я злюсь, и звучит это довольно раздраженно, но ему, кажется, все равно. — Еще скажи, что детей любишь.
— Люблю, — соглашается так легко, что у меня выворачивает внутренние органы. Именно так, не совсем красиво и неприятно. — Дети — цветы жизни.
Знаю, что мне всего лишь девятнадцать, но мысленно я ему уже родила. Двоих как минимум. И у пацана его глаза.
— А хочешь? Ну, детей? — продолжаю я, и он смотрит как-то настороженно.
— Надеюсь, ты все-таки на таблетках, потому что забот мне пока хватает, — Дантес наконец расслабленно улыбается, и я понимаю, как, должно быть, выглядел мой вопрос со стороны.
— Да, я… — Я прячу глаза, пытаюсь занять дергающиеся руки и что-то выдавить из себя. — На таблетках. Ага. Это… гипотетический вопрос.
— Тогда гипотетически хочу.
— А заботы какие у тебя? — внезапно поймав волну, я вдруг перехожу в наступление. Не хочу чувствовать растерянность. — Иришки твои? Или это наоборот — секс без забот?
Дантес впервые не улыбается мне в ответ, он ничем не выдает эмоций.
— Лезешь не в то болото, Пушкина.
Лезу. Даже без забродов. Уже тону, запутавшись в тине.
— Ты же наверняка все сама придумала в своей симпатичной голове, — произносит он, протяжно вздыхая, будто очень сильно устал. — Но если все еще хочешь знать, они просто скрашивают ожидание.
— Так ты, значит, ждешь, ищешь? Кого? Ту самую единственную?
— Письмо из Хогвартса, Пушкина! — смех Дантеса мне вены режет. — Единственную не ищут. Единственная…
— Сама тебя находит? — продолжаю за него и в тайне надеюсь, что он подтвердит, что добавит, мол, такие встречи непременно происходят в лифте.
— Мне кажется, что единственную ты всегда узнаешь и безо всяких поисков. Ты же с ней будто всю жизнь знаком.
Тут же невольно вспоминаются слова блондинки о том, что она знает Дантеса с детства или вроде того. И это больно.
— Тогда зачем Иришки? Если твоя… если она уже как бы есть…
Боже, как же тупо звучит! Я стараюсь взять себя в руки, но не уверена, что выходит. Ну почему он не сознается? Гад. Сказал бы уже: «Да, я люблю свою блондинку, а с тобой просто время провожу — чуть больше, чем с остальными». И дело с концом.
— И как ожидание? — Я даже изображаю что-то вроде снисходительной ухмылочки.
— Утомительно, на самом деле.
— Не знала, что трахаться днями и ночами — это так скучно. — Утони, Дантес, в моем сарказме, просто утони! И больше ни слова!