— Значит... Александра Сергеевна? Твоего сынишку же Сережей зовут?
— Сережей, — процедил дедуля почти что сквозь зубы.
— Как дела, Сашенька, какие планы на лето? — будто назло ему, лучилась радостью эта Робертовна.
— Да вот готовится в кулинарный поступать и работу ищет, — нехотя произнес дед, прежде чем я открыла рот.
— О! — воскликнула Эмма, а дальше наговорила кучу восторженных слов о том, как ей повезло — она как раз искала помощницу.
Взяв мой номер телефона, Робертовна пообещала позвонить в скором времени, а дальше дед о ней вроде как почти ничего не говорил.
— У них что, не остыло еще? — я кошусь на Кокоса, тот жмет плечами.
— Ты же знаешь Поэта. Он парень горячий, у таких не остывает.
А тот самый «горячий парень 60+» так и торчит с сигаретой в зубах на краю участка, обрывая цветки с яблони.
Ну, кажется, деду и его депрессии помощь нужна. Скорая алкогольная!
— Деда?
— А?
Он не оборачивается, сидит на древней качели, уперся локтями в колени, а я падаю рядом. Тут, у самого забора под яблоней, на этих качелях вместе с электронной книжкой я провела, кажется, всю жизнь.
Сразу не лезу с вопросами, слушаю, как вдалеке поезд гудит, даю дедушке время. И, как всегда, разглядываю его — мое любимое занятие с детства.
Дед у меня красавчик и уж точно не хуже Робертовны сохранился. Он всегда напоминал мне этакого Сириуса Блэка: дерзкий взгляд, длинные черные волосы, приправленные сединой. Даже сейчас он носит растянутые майки-футболки, кожанки и драные джинсы. Да, Сириус Блэк, одно лицо. Не хватает ему только Клювокрыла и тюремных наколок. Вместо этого имеется изображение профиля самого Пушкина под сердцем, Халиф-аист на ребрах и дары смерти из «Гарри Поттера» под ключицей (это я заставила его набить парные татуировки на мое совершеннолетие).
И теперь мой прекрасный Сириус Блэк грустит и курит, упершись взглядом в почти черное небо. Даже пиво с собой не взял, а это уже совсем печально.
— Что у вас там? — наконец не выдерживаю я.
— Да так. Старая возня.
— Ну расскажи.
— Зачем?
— Поучительно, — я опускаю на его плечо голову, потом и вовсе забираюсь на качели с ногами, а он тяжело вздыхает. — Сказку на ночь, жги! Легче станет, ну?
— Пам-пам-пам, — чпокает он губами, задумчиво делает затяжку, пока сигарета догорает и шипит, а затем чешет губу большим пальцем.
Я знаю, что с Ба у них все было не слава богу — ранний развод, и уже давно ничего общего. Она считала его «грязной собакой», а он ее «сумасшедшей истеричкой». Потом дед какое-то время был «блядуном» (по мнению моей мамы и все той же Ба). Я, конечно, слышала, что и до бабушки он баловался беспорядочными связями, но между делом все равно поговаривали о «той самой» — Ба ее особенно ненавидела.
Неужели Робертовну имели в виду?
— Мы в институте познакомились, — начинает дед явно нехотя, — на одном курсе учились.
— Одногодки?
— Не, я после армии был. Старше года на три или четыре. Как-то закрутилось быстро у нас. Я работал и учился, у меня однушка была. Да та же, что и сейчас, собственно. Потом гараж раздобыл, моцик. Она была такая вся из себя фея, но влюбилась в меня страшно, а я… пацаном был. — Еще один вздох оглушает тихий вечер. — Ей замуж хотелось, ну а я, словом, нет, не был готов. Не понимал еще, что мне от жизни надо. Да и никто меня так, как она, не любил никогда, даже страшно было.
— А ты ее? — Я никогда не слышала историй, которые бы рассказывались таким тоном. — Ты любил ее?
— И я ее. Но я все время думал, что она уйдет. На хера ей, как говорится, я со своим моциком и однушкой, когда у нее родители при бабле? То, как я ее любил, неважно. Я знал, что ни-че-го не будет.
Голос деда пронизывает до мурашек, на моих глазах выступают слезы, но я держусь. Мне даже после «Хатико» и «Белого плена» так хреново на душе не было, как от всех этих откровений. Эх, деда! Ну как же так, а?