— Мама! Мама! — кричат двое из ларца. Они тянут с платья куски теста и тут же едят его. — И мы хотим бросаться! — вопят идеальные маленькие голубоглазые Дантесы, уже с ног до головы перепачканные в муке, и загребают с тележки рядом тертую морковь, сыр и зелень.
Официантки прячутся, шеф в ужасе ревет — я его понимаю, мне тоже больно смотреть, как громят кухню, но…
— Дети, хватит! — Маша ловит маленьких исчадий ада, которые уже дьявольски хохочут, и отбирает у них оружие. — Что тут происходит?
Она смотрит на нас выпученными глазами, переводит взгляд с меня на Дантеса и обратно.
— У любовничка своего спроси, — рычу я и, схватив первый попавшийся бокал, остужаю пыл глотком… Видимо, это белое вино, приготовленное для какого-то соуса.
Я выпиваю еще и морщусь — слишком сухо и вязко.
— У кого? Ты про… Боже! — Щеки Маши вспыхивают красным, она даже выпускает извивающуюся в ее руках Оливию, которая как раз пихает за шиворот Льву ледяную креветку. — Да мы... Саш! — она обращается к Дантесу. — Ну скажи что-нибудь! Это ведь не то, что ты...
Не то, что я подумала? И почему же?
Я уже совсем ничего не понимаю, но смотреть на эти их переглядки мне попросту больно. Поссорились голубки? Дантес ее к кому-то возревновал? Ну ок, совет им да любовь! Пусть быстро мирятся, клянутся в вечной любви и женятся, блин, уже.
— И слушать не хочу, — рычит он.
— Да ты… Боже, ты и сам хорош! — вопит Машка, как резаная. — Глупый. Нерешительный. Идиот!
Эта светская леди ругается, конечно, как пятилетка, но потом ей все-таки удается меня удивить, когда та хватает тарелку — кажется, брусничного — соуса и одним широким взмахов выливает на Дантеса с мстительным выражением лица.
Неужели это ревность? Неужели ревнует ко мне и злится? Или что? Бесит, что я не понимаю, какие у них там терки, а еще бесит, что мне это чертовски интересно.
— Маша! — рявкает Дантес.
— Саша! — пищит она в ответ.
— Вашу мать! — вопит впорхнувшая фурией Эмма. — Вы что тут устроили?
— Эм-ма, я все объяс... — заикаясь, начинаю я, но Дантес в два прыжка оказывается рядом со мной и не дает договорить.
— Нет уж! Сперва ты должна объяснить мне! — Он сжимает мое запястье, дергает на себя и крепко вцепляется в подбородок. — Что. Ты. Несешь?
Я бесполезно вырываюсь из его хватких пальцев, а когда не выходит, отворачиваю голову в сторону — только бы не смотреть в его глаза, а они сейчас почти синие от злости.
— Не собираюсь я тебе ничего объяснять, — тихо возмущаюсь я под нос и тут же сама себе противоречу: — Ты же, блин, как собака на сене! Любишь одну, спишь с другой. Пришел сюда с этой своей, а бегаешь за мной! Зачем? Что тебе от меня надо? Мне... мне больно между прочим, идиот! Ты думаешь, я бесчувственная? Думаешь, у меня сердца нет? Гордости? Думаешь, я соглашусь быть запасным аэродромом? Да ни за что! — Я пихаю его изо всех сил в грудь, но тот стоит горой. — Ты же знаешь, что такое любовь, почему тогда не отстанешь от меня?
— Потому и не отстану, — слишком тихо, как-то даже интимно произносит Дантес.
— Ну конечно! Слышали мы уже эту песню! — Я снова пытаюсь вывернуться из его рук, но он не отпускает.
— Саша, что ты творишь? — всплеснув руками, восклицает его барышня.
— И правда! Постеснялся хотя бы перед детьми! И любви своей журавлиной!
— Ты дура? — весь раздуваясь от злости, рычит он. — Да с чего ты взяла, что...
— Что?
— Маша, уведи детей, — холодно велит мудак.
Именно велит, повелевает. Хренов король! Только Маша его сопротивляется — скрещивает руки на груди и встает в позу.
— Ну уж нет! Если я сейчас уйду, ты опять все испортишь.
— Слышал? Не оставляют тебя без присмот...