Кожа детей становится прозрачной, будто кто-то стёр верхний слой. Лица исчезают, превращаясь в розовые черепа, увитые тёмно-красными кровеносными сосудами. Живые анатомические иллюстрации, словно они только что сошли со страниц учебника по медицине.
Дети смотрят друг на друга. Мгновение — тишина. А потом все разом визжат. Крики. Паника. Кто-то мечется по сцене, натыкаясь на декорации, падает и катится. Кто-то, увидев жуткое лицо соседа, с истошным воплем отталкивает его. Кто-то просто застывает, глаза расширены, руки дрожат, рот открыт, но он даже не может закричать. А вот Денис еще как может. Барахтаясь в остатках лопнувшего бассейна, он визжит не тише Кати.
А мы трое — Ксюня, Артём и я — стоим спокойно. Мы единственные, кто остался нормальными.
Потому что у нас маски. Под порошком они стали прозрачными, и теперь наши настоящие лица видны всем зрителям. А ещё все видят ожерелье на Ксюне. Я не соврал ей перед выходом на сцену. Теперь каждый может оценить, какая она красивая. Сейчас она даже красивее Кати. Намного. У Кати и лица-то нет.
Рентгеновского порошка из маминой лаборатории я взял немного, но усилил катализирующим составом, затем размешал с крахмалом и незаметно засыпал в воздушные шарики, прежде чем их надули дружинники. Вот так всё просто. А дальше начался алхимический процесс. Жидкий катализатор растворил порошок, пропитал крахмал и наделил его новыми свойствами. Я хоть и не Алхимик, но азы знаю.
В этой толпе живых мертвецов-карапузов только трое выглядят людьми — я, Ксюня и Артём. А остальные носятся по сцене, крича, всхлипывая, размахивая руками. Как ожившее детское кладбище.
Я ржу. Сначала тихо. Потом громче. Я ржу так, что мой смех заглушает даже их крики. Ржу в голос, с чистой, искренней радостью.
Зрители в шоке. Взрослые в ужасе смотрят на сцену, пытаясь понять — это ещё спектакль или уже кошмар наяву. Директриса белеет, сжимает подлокотники кресла так, что костяшки пальцев бледнеют. А Матрёна Ильина медленно поворачивает голову в её сторону.
А я продолжаю ржать. Громко. От души. Заразительно.
Моё лицо — единственное живое ржущее лицо среди анатомического маскарада. И все это видят. Весь зал. Вся публика. Князь Миронов. Княжна Ильина. Директриса. Дети. Взрослые.
Все видят, как я стою среди визжащих красных черепов, заливаясь смехом.
Я же говорил маме, что моё лицо обязательно увидят на сцене.
И вот оно. Чистое. Открытое. Радостное. Сияющее в свете прожекторов.
Я исполнил обещание. Я Разрушитель. И я пошатнул систему.
«Юные нобили», Рязань
Директриса сидела напротив княгини Ирины Дмитриевны, дрожащими руками сжимая подол юбки под столом. В кабинете царила гнетущая тишина, казалось, даже воздух стал тяжелее, давя на плечи. Кожаная обивка кресла неприятно липла к спине, а холодный пот стекал по шее.
Княгиня Опаснова смотрела на неё ледяным взглядом, без малейшей эмоции, без тени раздражения — просто смотрела, как змея на кролика.
— Ваша Светлость… — наконец выдавила из себя директриса, собрав все остатки храбрости. Голос слабый, ломкий, будто уже заранее знала, что её слова не спасут ситуацию. — Вы понимаете, что ваш сын позволил себе слишком много? Его выходка никуда не годится!
Холодный, отточенный голос княгини прервал ее безжалостно:
— Может, если бы вы были к нему справедливы и дали ему костюм в соответствии с его титулом, он бы отнёсся к вашему спектаклю более милосердно?
Директриса вжалась в кресло, ощущая, как ногти впиваются кожу сквозь юбку.
— Ваша Светлость, при выделении костюмов произошла ошибка…
Княгиня даже не моргнула.
— Ошибка? Ваша? Или чья-то ещё? И почему я ещё не слышала об увольнении тех, кто её допустил?
Директриса почувствовала, как волна жара накрыла её лицо, но пальцы оставались ледяными.
— Ваша Светлость…
Она запнулась, не зная, что сказать.
Княгиня слегка наклонилась вперёд. Не угрожающе, не возмущенно, но этого движения хватило, чтобы у директрисы пересохло во рту.
— Я могла бы забрать своего сына из вашего заведения прямо сейчас.
Директриса подалась вперёд, глаза вспыхнули паникой.