Он не дал мне договорить.
— Расслабься. Позволь себе просто чувствовать. Боги светлой обители дали нам счастье единения…
— Не… правда. Это боги тёмной обители прокляли нас им!
Я действительно сжала губы и зажмурилась, почувствовав, как он разводит мои колени в сторону. Лёгкое и бесстыжее прикосновение губ там, где только что были пальцы Лоуренса. Горячий язык, удивительно нежный и одновременно упругий, мягко, но настойчиво касающийся влажной изнанки тела. Руки сжали мои бёдра, не давая отодвинуться.
— Открой глаза и смотри. Смотри на меня.
Я старалась не слушать, не чувствовать. Не двигаться. Вообще не дышать. Считать про себя, сосредоточившись на мерном перечислении цифр.
Не получалось.
Не знаю почему, возможно, не без участия магии или какого-то морока, но я действительно вдруг открыла глаза и увидела его светловолосую голову, едва заметно двигающуюся между моих широко разведённых ног. Немыслимое, пошлое зрелище. Немыслимо…
Я схватила подушку, зажимая себе рот, но тело свела судорога, низ живота налился тяжестью, маленькая точка, которой касался язык Лоуренса, пульсировала и ныла, бёдра задвигались, подчиняясь задаваемому им темпу.
— Будь ты проклят, — простонала я, и в этот момент Лоуренс приложил палец к этой самой пульсирующей точке, надавливая и растирая, всё быстрее и быстрее, быстрее и быстрее.
Будь он проклят.
Я снова начала считать, но на этот раз — в обратную сторону.
Десять, девять, восемь…
Быстрее, быстрее, быстрее.
Пять, четыре, три…
Я сжалась, как часовая пружина. Хотелось вцепиться проклятому граю в волосы.
Два, один, ноль…
Боги.
…кому я вру.
Это я проклята.
Я.
А не он.
Он действительно не хотел, чтобы ей было больно. В студенческой среде, в шумной и пёстрой компании постельные откровенности не были редкостью, и кое-кто из приятелей делился, мол, есть в принуждении женщины что-то неумолимо сладостное, порочное, но влекущее. В её беспомощности, её слабости, в её слезах, её униженных заискивающих мольбах… о, да, Лоуренс выслушал не одну такую историю, не без потаённого любопытства, но с явной примесью отвращения.
Лоуренс любил чувствовать желание стонущей под ним женщины. Дрожь её оргазма. Её отзывчивую влажность, её смущение перед собственным бесстыдным наслаждением. Возможно, причиной этого являлось себялюбие, возможно, некоторая неуверенность, но ему было безумно важно убедиться, что его женщине с ним хорошо. Их уже было немало, этих девушек и женщин, и каждая ложилась с ним добровольно. Красивый, богатый и обходительный, молодой, ласковый и неутомимый — кто в здравом уме откажется от пикантного приключения с таким любовником?
Лоуренс не соврал Лине, говоря о вольности нравов Фаргаса. Случалось ему не раз и не два оказываться в постели с женщиной, с которой он был знаком не то что один день — один час, не потрудившись узнать даже имени.
Но с этой сероглазой девчонкой всё сразу пошло не так. И сейчас, запутавшись в собственных чувствах, одновременно ощущая и вожделеющую радость обладания, и невесть откуда взявшиеся угрызения совести и сомнения, он просто хотел, чтобы ей было хорошо.
Чтобы ей было очень хорошо.
Все прочие проблемы он решит утром. Непременно решит, как же иначе. Убедит упрямую девчонку, цеплявшуюся за глупые правила и замшелые провинциальные традиции, начать новую жизнь.
Но стоило ему так подумать, как предательские новые мысли цеплялись за эту, давя своим выматывающим грузом.
А если она не захочет? Вернётся, как и собиралась, к мужу? К жалкому вечно пьяному отродью, который вправе всю оставшуюся жизнь унижать и оскорблять без вины виноватую жену? А если муж и простит, как скоро вспомнит о супружеском долге? А если…