Решил поприкалываться? Ха!
Защитная реакция — смех. Я выдавливаю из себя вполне натуральный, кстати. Заливистый. Даже умудряюсь глаза закатить и отвернуться от него обратно к платьям.
- Очень смешно. Решил меня раззадорить? Это ни к чему.
Говорю, а у самой горло сжимает в диком спазме. Я ведь не дура, пусть и могу сейчас ей сказаться легко. И как бы мне ни хотелось, я слышала каждое слово. А еще…как бы мне ни хотелось, я знаю, что это не шутка.
Он не прикалывается, не пытается развести меня на ревность. Не решил вдруг добавить перчинки в наши отношения. Нет! Он говорит правду, и я это знаю…
- Я не шучу, - шепчет хрипло, - Прости меня.
Душа — поля боя; маска по швам. Слезы на подходе, дышать нереально. А в спине ноет нож. Его вонзил мне самый близкий человек — мой муж, который знал всю мою историю; и про отца знал; и про то, как тяжело я переживала все перемены; и про маму знал, которая плакала ночами так горько. Он в ответ все про меня знал. Такова цена долгих отношений — слабые места, голые места. И я получила по своему самому слабому месту сильнейший удар мощнейшего из предательств, которые только можно было бы придумать…
«Перетерпи, родная»
У меня вмиг будто все тело задеревенело. Для танцовщика — это смерти подобно, кстати. Мы в любой ситуации всегда должны чувствовать свое тело, или наступает паника.
Я чувствую панику. Правда, не по этому поводу.
И снова. Я будто не я вовсе, и тело будто не мое, и жизнь чужая.
Медленно поворачиваюсь. Готова поклясться, что слышу отвратительный скрежет собственных костей и дикий крик чаек. Но это, конечно же, не чайки кричат, а моя душа так умирает.
Сталкиваюсь взглядом с Никитой. Так странно…вчера я провожала его на работу, и он был таким родным. Мой Никита. А уже вот и не мой вовсе…
Я смотрю на чужого мужчину. Не знаю, как это происходит, что близкий человек по щелчку пальцев становится незнакомцем пусть и в знакомых декорациях; но он чужой. И это с нами сделало не время, незанятость. Мы не отдалились, нет пропасти. Между нами просто пролегла другая женщина, с которой он переспал.
- Что ты сказал? - зачем-то спрашиваю совершенно чужим голосом.
Нет, мне не нужно повторять. Я не дура, с первого раза все поняла. Я все поняла! А зачем-то прошу уточнений. Зачем? Мне нравится душу себе рубить? Похоже на то…
Никита пристально смотрит на меня, изучает реакцию. Думаю, он прощупывает, в какую сторону ему увернуться, когда я выйду из себя. А я не уверена, что смогу. Мертвецы кулаками не машут…
Ах, вот что это за ощущение…ну, конечно. Внутри меня непроглядная, темная, ледяная пустыня. Вот что это значит, убить словом? В его руках нет оружия, на мне нет ран, но я мертвая. Вот так это, значит, происходит…
- Талия, я… - начинает хрипло, но сразу замолкает.
Я опускаю взгляд.
Сильнее цепляюсь за дверцу шкафа, пока меня фактически затягивает та самая тьма. Серьезно. Клянусь, это ощущение похоже на воронку. Для красивого словца можно было бы назвать ее «спасительной тьмой», как обычно такое состояние называют в женских романах. Но нет. Оно нихрена не спасительное, хотя…может быть, и да? Призрачное ощущение покоя, но фактически лишь способ оттянуть неизбежное…
Никита подается резко ко мне. Кажется, я действительно почти согласилась взять пару мгновений передышки от своей прошлой жизни, но упрямство важнее. Резко выставляю в него руку и буквально лаю.
- Не приближайся.
Он замирает.
Вот такая мизансцена. Я стою, сражаясь за свою действительность, которая рассыпается горьким пеплом. Перед глазами проносятся двадцать лет. Как он впервые улыбнулся мне, как мы застряли в лифте, как после освобождения он пригласил меня в кафе, поесть мороженого. Как поцеловал…
Он говорил когда-то, что я самая красивая. Говорил, что ему со мной повезло. Клялся, что сделает меня счастливой и будет всегда рядом. Я помню, как мы были счастливы, когда родился Сашка. Никита был замечательным отцом. Да он и сейчас замечательный отец, они с сыном очень близки. Саша во всем хочет подражать Никите, поэтому тоже занимается боксом. А я была счастлива…так счастлива двадцать лет, которые ускоряются, как при перемотке, а потом бульк! И стягиваются до размеров одной точки, оставляя на своем месте черное, тягучее нечто.
Снова поднимаю на него глаза, в которых стоят слезы. Я не буду спрашивать, как он мог. Не буду ничего выяснять. Все уже сделано. Разговоры ни к чему.
Киваю, как болванчик, бросаю взгляд на дверь. Там, в прихожей, стоит моя сумка. Она собрана. На первое время мне хватит. Поеду…