— Э-э, — промычал.
— Вишь, он тебе говорит — будет убиваться. Пришло да ушло, — перевела Осьма. — Но зевать у нас нельзя, это тебе не в верви, где все свои. Тут народец разный проживает.
Данила указал на себя потом на Зорьку и пальцами изобразил движение воображаемого человечка.
— Говорит — в следующий раз с тобой пойдет.
— Я туда больше не пойду, находилась, — тяжело выдохнула Зорька.
Данила уложил ее голову себе на плечо и стал баюкать как маленькую, и так покойно было в его руках, что Зорька начала успокаиваться.
— Прости меня, — простонала она, и он словно услышал и осторожно чмокнул ее в макушку. Осьма тихо выскользнула на двор.
— Я отработаю, ты не думай, — подняла голову Зорька.
Пустое — махнул Данила. Так они и сидели рядком, каждый переживая свое. Дверь скрипнула.
— Выйди, хозяйка, там тебя кличут, — махнула от двери Осьма.
Зорька нехотя поднялась, выскальзывая из теплых объятий, и пошла на двор.
У калитки стоял взлохмаченный как прежде Кирша и держал за шиворот худого ма́лого в порванной до пупа серой рубахе, тот уже не рвался, а смиренно болтался в крепкой руке.
— Отдавай, что взял! — рявкнул дружинник.
Малый шмыгнул расквашенным носом и протянул Зорьке кошель.
— Благодарствую, — взяла она, теряясь.
Хорошо, что нашелся заступник, вернувший украденное, да дурно, что им оказался именно «ярыжник».
— Не теряй более, — блеснул зубами Кирша и потащил татя восвояси.
А Зорька так и стояла, рассматривая злополучное серебро, что утекало из дому да все возвращалось.
[1] Запона — девичья верхняя одежда поверх рубахи.
Глава XXV
Дождь
Осень пришла как-то внезапно. Было — было тепло, солнечно, луга вдоль Колокши за городней пестрели цветами, пчелы прилежно собирали мед. И казалось, что так будет всегда. Да, трава стала жестче, побурела, в листве, нет — нет, да и проскочит желтый лист, а молодые быстрокрылые ласточки начали сбиваться в шумные стаи, ну и что с того? Земля теплая, даже паркая, небо высокое чистое, воздух полон дурманом разнотравья — верные приметы лета. Но вот набежал студеный полуночный ветер, притащил с собой пухлые, что пена у взбродившего кваса, облака, а за ними подтянулись и унылые серые тучи, пролившиеся мелким дождем, сразу похолодало. А нынче так и вовсе поливает, как из худого ведра.
Зорька с неосознанной тоской стояла у раскрытой двери и смотрела на залитый влагой двор.
— И куда только наш хозяин запропастился? — оглянулась она к тянувшей пряжу Осьме. — Нешто по такому дождю можно чего мастерить? Вымокнут да простынут.
— Никто сегодня на работу не пошел, — отозвалась Осьма.
— А наш тогда куда подался? — встревожилась Зорька.
— Да мало ли, может, кто по чарочке пригласил опрокинуть.
— И такое бывает? — подивилась Зорька, никогда не видевшая Данилу во хмелю.
— Редко, да случалось. А то у Бакуна сидит, то уж частенько, сдружились они.
У Зорьки неприятно кольнуло в груди, но тут калитка скрипнула и во двор забежал Данила, что-то прикрывая полой мятли[1]. Он в несколько прыжков пересек двор и взбежал на крыльцо, чуть не столкнувшись с Зорькой, широко улыбнулся, указывая на прикрытый короб.
— Чего принес? — потянула шею Зорька.