— Поздно спохватился, теперь все узнают, — покачала головой подруга. — Когда я в очередной раз обкакалась, он сделал тоже самое в знак солидарности. И мы вместе, на глазах у всех соседей гордо пошли сообщать об этом матерям.
— Мне было три года, и я был очень добрым ребёнком, — Эдмунд откинулся на спинку стула, заливаясь неловким смехом.
— Не уверена, что должна была это знать, — Луна опустила взгляд в чашку, чуть вздрагивая от беззвучного смеха.
За окном мелькнула молния и зазвучали раскаты грома. У нас же здесь было тепло и светло. Ужасно сейчас бездомным и беспризорникам. Просто ужасно.
Оливия налила себе ещё чая из почти остывшего чайника:
— Ой, слушай, а у тебя не валяются наши портреты? Помнишь, те, где мы в песке играем?
— Хм… Должно было что-то сохраниться.
Эд выбрался из-за стола и, призвав шарик сияющей белой энергии пошёл вверх по тёмной лестнице на второй этаж.
— Он всегда так одевается или только дома? — негромко уточнила Оливия. — Потрёпанный какой-то.
— Меня тоже сначала покоробило — всегда был эдакий столичный красавец и вдруг… — закивала я. — Но, знаешь, в рванье только дома. Всё, что на улицу — зашито. И всегда чистый.
— Пару раз в неделю даже бритый, — поддержала Луна.
Оливия качнула головой в бок, обозначая удивление.
— Всё в порядке, — успокоила я. — Хватало бы мне духа носить только удобное и не тратиться на красоту, я бы тоже так делала.
— Тогда вы стоите друг друга, — Оливия поглядела на Луну, до сих пор одетую в «учебное» платье, местами покрытое въевшимися пятнами зелий, трав и лекарств и тёмными отметинами от огня. — Все трое.
— Учусь у лучшего в этом, — выпалила дочь.
Я засмеялась. И отошла с чайником к камину. Чай совсем остыл, стоит подогреть.
— Цифи! — понеслось со второго этажа.
Недолго думая я взяла с каминной полки свечу, подожгла от пламени и направилась наверх по темноте коридора.
Поднявшись, я увидела, что дверь в кабинет открыта.
Зайдя внутрь, поставила свечу на краешек стола, так, чтоб свеча даже упав, не смогла бы поджечь бумаги Эда. Больше поставить её было некуда — ни единого комода или тумбы — только диван и забитые под завязку высокие шкафы с книгами и коробками.
Эд стоял на стуле, перебирая ящики на верху:
— На, возьми вот это, — он вручил мне большую тяжёлую коробку.
— Почему портреты не на чердаке или не в какой-то комнате, которой ты не пользуешься? Почему в кабинете?
— Они раньше были в комнате напротив кабинета. В пустой. Во время ремонта пришлось перенести сюда, а вернуть на исходную позицию, я просто поленился.
— Ремонт? А что там случилось?
— Однажды, во время метели вышибло стёкла — помнишь ту раму, которую мы с тобой сочли крепкой?
— Ну да. Таких, кажется было много. Здесь, на кухне, кажется, ещё в той комнате, где лежит кукла.
— Верно. Так вот, она не была крепкой. Её выбило, и всё завалил снег, покорёжило паркет, облезла краска на стенах… короче, пришлось чинить. Назад лень было нести.
Эд взял ещё несколько коробок.
— Должно быть тут. Пойдём.