Эля имени его не знала, но точно знала, что это он.
Бред какой-то.
Но уверенность стопроцентная.
Это ее наказание. Она сама виновата. Сонька ее предупреждала именно об этом.
Ее начало трясти. В груди замерло от боли, и глаза защипало от слез.
Соня ее предупреждала, господи, а она дура! Дура! Не верила, не понимала, а теперь поздно!
Эля неизвестно где и неизвестно с кем, зато ей прекрасно известно, что будет дальше.
Через минуту ее совсем не ласково свалили на кровать. Через секунду с нее сдернули эту отвратительную штуку. Еще через секунду сдернули скотч с лица и сделали бесплатную эпиляцию пушка над верхней губой.
Больно, черт возьми!
- Ауч, это было больно!
Вот и все!
Его куколка у него дома. Растерянная. Злая. И смотрит на него с такой претензией, что удивительно, как он еще живой и на собственных ногах стоит, а не перед ней и на коленях.
Что-то определенно пошло не так, Григорий Потапыч, совсем не так.
Но Гриша смотрел на нее в упор и молчал.
Куколка не выдержала и минуты.
Задрожала. Слезы на глазах появились, и покатились по щекам.
Они ее шапку, кажется, потеряли.
Он присел перед ней и начал снимать с нее эти чертовы кроссовки, хоть на меху, уже радует. Но носки тоненькие и полоска кожи между обувью и джинсами была открыта для мороза.
Он по этой полоске пальцами провел. Погладил ласково и в глаза ей посмотрел.
Лучше бы не смотрел.
Она ТАК на него глядела. С таким страхом. Безмолвным. Но ужасным.
И он не смог.
Просто не смог дальше делать то, что задумал.
Эля молчала. Не просила его остановиться. Не просила ее отпустить. И не кричала «спасите, насилуют».
Это было странно. Очень.
- Вставай!
Она послушно встала. Он расстегнул ее пуховик, стянул тот с нее, и старался не смотреть на кашемировую кофту, обрисовывающую все, что под ней скрыто.
- Садись!