Марк пожал плечами:
– Ее жизнь вне опасности. Ни серьезных ранений, ни контузии. Не могу же я выпихнуть кого-то с раной в животе, чтобы освободить для нее место!
– Конечно нет, – хмыкнул Александр.
– Не знаю, что с ней и делать. Ей нужна настоящая больница. Следует немедленно совместить обломки костей и наложить гипс. Здесь этого сделать нельзя.
Александр нахмурился. Что делать? Дорогу разбомбили, грузовик забран для нужд армии.
– Завтра что-нибудь придумаем. А сегодня добудьте полотенец и наложите повязки.
Александр наклонился, накрыл Татьяну краем простыни и поднял на руки.
– Да, и еще одну простыню.
Марк неохотно полез в медицинский саквояж.
– Как насчет морфия?
– Нет, старший лейтенант, – рассмеялся фельдшер. – Придется ей потерпеть. Морфий только для тяжело раненных.
Он пожертвовал бинты и три полотенца, и Александр понес Татьяну в палатку. Там уложил ее на простыню, запахнул рубашку, взял ведро и пошел к ручью за водой. Вернувшись, он разрезал полотенце на лоскуты, окунул в холодную воду и принялся смывать с ее лица и волос грязь и кровь.
– Тата, – прошептал он, – сумасшедшая, что ты наделала!
Глаза ее открылись.
Они молча смотрели друг на друга.
– Тата…
Ее рука потянулась к его щеке.
– Александр, – слабо, без удивления выдохнула она. – Я сплю?
– Нет.
– Наверное, все-таки сплю. Я… я видела во сне твое лицо. Что случилось?
– Ты в моей палатке. Что ты делала на станции в Луге? Немцы все разбомбили.
Татьяна ответила не сразу:
– Кажется, возвращалась в Ленинград. А что ты там делал?
Он мог бы солгать и хотел солгать. Недаром задыхался от гнева, недаром чувствовал себя обманутым и преданным. Преданным ею. Той, которая так равнодушно отвергла его. Но правда была так очевидна!
– Искал тебя.
Глаза ее наполнились слезами.
– Что это было? Почему мне так холодно?
– Ничего страшного, – поспешно заверил он. – Фельдшеру пришлось разрезать твои брюки и рубашку…
Татьяна поднесла руки к распахнутому вороту рубашки. Александр отвел глаза. Ему так хорошо удавалось притворяться там, у Кировского, но сейчас, когда нашел ее живой, залитой кровью, с переломами, но живой, больше не мог делать вид, что это ничего не значит, что спасение этой девочки ничего не значит, что сама она ничего не значит.
Она поднесла пальцы к лицу и уставилась на кровь.