– Что за бред? Ранил мое сердце? Забудь, это все прошлое. Я пришла к тебе… сама.
Она вдруг замолчала и нахмурилась.
– Какая обреченность? Не проклята же я, – медленно выговорила она, все еще не понимая. – Я счастлива. Мне несказанно повезло.
– Ты слепа.
– Тогда открой мне глаза.
Как уже делал раньше.
Она потуже завязала шарф, мечтая о теплом пальто, о жарком огне, о Лазареве.
На ее глазах Александр продолжал бороться со страхом. С трудом сглотнув, он повернулся и зашагал по набережной.
– Я собирался отдать пять тысяч долларов Дмитрию. Пытался убедить его бежать без меня…
Татьяна невесело засмеялась:
– Брось. Я подозревала, что дело именно в этом. Человек, отказавшийся пройти со мной по льду полкилометра, захочет бежать в Америку один?! И ты в самом деле так считал?
Они остановились у перехода, как раз рядом с Инженерным замком, в котором прошлой весной устроили госпиталь и который теперь, после непрерывных бомбежек, был почти неузнаваем.
– Дмитрий никогда не отстанет от тебя, – продолжала она. – Я уже говорила. Он трус и паразит. Ты его мужество и хозяин, из которого он сосет кровь. О чем ты только думал? Едва Дмитрий поймет, что ты не собираешься бежать и, значит, ему тоже придется остаться, увидит, что надежд на спасение нет, он тут же побежит к своему покровителю из НКВД, и тебя немедленно…
Татьяна прикусила губу, глядя на Александра. И тут ее осенило: слишком жалким сделалось его лицо.
– Ты все это знал. Знал, что он шагу без тебя не сделает. Все знал.
Александр молчал.
Они перешли изуродованный осколками мост через Фонтанку, переступая через гранитные обломки.
– Тогда о чем же говорить? – заметила Татьяна, слегка подталкивая его и глядя в полные непонятного страха глаза. Вряд ли Александр боится за себя. Тогда за кого же? – Ты не думаешь обо мне!.. – выпалила она и хотела что-то добавить, но слова застряли в горле.
До нее наконец дошло. Сердце открылось, и в него потоком хлынула правда. Но не та правда, которую она знала с Александром. Нет. Та правда, которая озарила ужас. Осветила омерзительные углы уродливой комнаты с гниющим деревом, потрескавшейся штукатуркой и разбитой мебелью. И как только Татьяна увидела ее, узрела, что осталось…
Она встала перед Александром, не давая идти дальше. Слишком многое стало ясно в эту мрачную ленинградскую субботу. Александр думал о ней. Думал только о ней.
– Скажи, – чуть слышно пробормотала она, – что делают с женами советских офицеров, арестованных по обвинению в государственной измене? Арестованных как иностранных шпионов? Что делают с женами американцев, спрыгивающих с поездов, которые везут их в лагерь?
Александр, не отвечая, прикрыл глаза.
Как все переменилось! Теперь он закрывал глаза. Ее были открыты.
– О нет, Шура, – не отставала она. – Что делают с женами дезертиров?
Александр молчал.
– Шура! – вскрикнула она. – Что сделает со мной НКВД? То же самое, что делают с ЧСИР[18]? С женами военнопленных? Как это называет Сталин: «превентивные меры»? Предупредительное заключение? Что кроется под этими благопристойными терминами на самом деле?
Александр молчал.
– Шура! – воскликнула Татьяна, по-прежнему загораживая ему дорогу. – Этими словами для удобства обозначают расстрел?
Она тяжело дышала, неверяще глядя на Александра, втягивая холодный воздух, и вспоминала Каму, ледяную воду, каждое утро омывавшую их обнаженные тела, вспоминала, как Александр пытался скрыть от нее те уголки своей души, куда, как он надеялся, она не заглянет. Но в Лазареве ее глаза видели лишь восходы над рекой. Только здесь, в холодном, унылом Ленинграде, все обнажилось, высветились все контрасты: свет и тень, день и ночь.
– Хочешь сказать, не важно, сбежишь ты или останешься, со мной все равно покончено?
[18] Член семьи изменника Родины.