– Ты должен был вбежать в воду и спасти меня, – покаянно пояснила Татьяна, расстегивая его брюки. – Ты забыл ту часть сказки, где рыцарь спасает хрупкую деву.
– Хрупкую? – прошипел Александр, притягивая ее к себе и начиная ласкать. – Ты, должно быть, имела в виду кого-то еще. И все время забываешь, что твоя роль – отдаваться рыцарю, а не терроризировать его день и ночь.
– Я не собиралась терроризировать рыцаря, – заверила она.
Александр поднял ее и уложил на печь. Она раскинула руки ему навстречу.
В мигающем свете керосиновой лампы Александр смотрел на Татьяну, лежавшую нагой перед ним, на спине, трепещущую для него, стонущую для него. Они любили друг друга почти всю ночь, и он понимал, что больше она не выдержит. Что почти сожжена огненными волнами, накатывавшими одна за другой. Таня – вот все, о чем он был способен думать. Таня.
Он провел рукой от ее ступней до раздвинутых бедер, осторожно, чтобы она не встрепенулась… до живота… груди… прижимая ладонь то к одному, то к другому холмику и медленно скользя до шеи.
– Что, Шура? Что, милый? – шептала она.
Александр не ответил. Его рука оставалась на ее шее.
– Я здесь, солдат, – лепетала Татьяна, кладя поверх его ладони свою. – Ощущаешь?
– Ощущаю, Таня, ощущаю, – повторял Александр, склонившись над ней.
– Пожалуйста, иди ко мне, – стонала она. – Иди… возьми меня, как ты хочешь… как я люблю… ну же… Только как я люблю, Шура.
Он взял ее, как она любила, и позже, когда они лежали, согретые, теплые, выпитые до дна, в объятиях друг друга, готовые заснуть, Александр приподнялся было, но Татьяна спокойно кивнула:
– Шура, я все знаю. И все понимаю. И все чувствую. Ничего не говори.
Они сжали друг друга почти свирепой хваткой: их обнаженные тела не просто прижимались другу к другу с невероятной силой – казалось, они пытались сплавиться воедино в плавильной печи и, возможно, потом, охлаждаясь, закаляли бы свое скорбное блаженство.
Но Александр не ощущал себя закаленным. Он чувствовал себя так, словно его ежедневно выдувают из вязкой массы в теплое стекло…
Вот так они жили. Слушая плеск реки и песни жаворонков, вдыхая запах травы и аромат шишек, радуясь утреннему солнцу и бледно-голубой луне на поляне. Вот так они проводили свои дни, дни сиреневых гроздьев.
Александр рубил дрова и складывал в поленницу. Татьяна пекла ему пироги и блинчики с черникой, варила компот.
Он сколачивал для нее мебель. Она пекла для него хлеб.
Они играли в домино.
Сидели на крыльце Наиры и играли в домино, когда шел дождь. Татьяна каждый раз выигрывала, как бы ни старался Александр ее побить. Наедине они играли в покер на раздевание. Татьяна неизменно проигрывала.
Они играли в военные прятки – любимую игру Александра.
Татьяна сшила ему еще пять безрукавок и две пары трусов.
– Чтобы ты чувствовал меня под своей формой, – твердила она.
Они вместе ходили за грибами.
Он учил ее английскому. Стихам американских поэтов, которых еще помнил.
Роберта Фроста:
Лес прекрасен и полон затаенных печалей, но могу ль я отречься от своих обещаний…
И Эмму Лазарус:
Здесь, у умытых морем врат заката, могучая волшебница стоит…
Разведя огонь в печи, он читал Татьяне Пушкина, пока та готовила обед, но вскоре перестал открывать «Медного всадника». Не смог. Слишком скорбные воспоминания будила поэма…