– Надеюсь, Саша скоро вернется и принесет еды. Хорошо еще, что офицеров пока кормят! – вырвалось у Даши.
Татьяна тоже надеялась, что Александр скоро вернется. Хотя бы раз увидеть его!
– Взгляните на нас, – упрекнула мама. – Мы с самого обеда ждали ужина. Но кто-то должен тушить пожары, убирать стекло, ухаживать за ранеными. А мы только о еде и думаем.
– Именно этого и хотят немцы, – подхватила Татьяна. – Стараются, чтобы мы ушли из города, и мы готовы это сделать за жалкую картофелину!
– Я никуда не пойду. Мне нужно сшить еще пять комплектов. Вручную!
Она злобно уставилась на бабушку, которая молча жевала хлеб.
– И мы никуда не пойдем, – сказала Татьяна. – Будем работать и выживать. Но не покинем наш Ленинград. И никто не покинет.
Остальные никак не отреагировали.
Когда начался налет, все спустились в убежище, даже Татьяна, которая споткнулась о мертвую женщину, сидевшую у стены. Никто не позаботился ее унести. Татьяна опустилась рядом, пережидая дурноту.
Даша писала Александру каждый день. Короткие нежные записки. Татьяна завидовала ей. Вот счастливица! Может писать ему, высказывать свои мысли, признаваться в любви… Счастливица!
Они писали овдовевшей бабушке в Молотов.
Ответы приходили очень редко. Почта фактически не работала.
Потом писем не стало совсем.
Тогда Татьяна стала ходить в почтовое отделение на Староневском, где сидел беззубый старик, который отдавал почту, только когда она приносила ему что-нибудь из еды. Наконец она получила письмо от Александра на имя Даши.
«Дорогая Даша и все остальные.
Единственное положительное качество войны заключается в том, что большинству женщин не приходится сталкиваться с ней лицом к лицу. Рядом только санинструкторы, которые вытаскивают раненых из боя. Милосердные сестры. Мы по-прежнему под Шлиссельбургом, пытаемся доставить вооружение в островную крепость Орешек. Небольшое военное подразделение удерживает этот остров с сентября, несмотря на постоянный артобстрел с берегов Ладоги, всего в двухстах метрах от крепости.
Теперь, когда началась война, матросы и солдаты, охраняющие вход в устье Невы, считаются героями.
Бои не прекращаются даже по ночам. И дожди тоже. Вот уже неделю как мы, промокшие до костей, не можем даже обсохнуть. Но под Москвой обстановка еще сложнее. Гитлер бросил туда большую часть группы «Север», танки и самолеты. Наши люди не думают сдаваться.
Сам я здоров, только досаждает постоянная сырость. Нас неплохо кормят. Но каждый день за обедом я вспоминаю о тебе.
Не болей. Скажи Татьяне, чтобы держалась стен зданий, а при обстреле останавливалась и пережидала в дверных проемах. И пусть носит мою каску.
Девушки, ни при каких обстоятельствах не делитесь ни с кем хлебом. И не ходите на крышу. Старайтесь мыться с мылом. Всегда легче жить, когда ты чистый. Так говорил мне отец. Правда, здесь мыться негде. Зато так холодно, что никакие микробы не устоят.
Поверь, я думаю о тебе каждую минуту.
И хотя я вдалеке, все равно остаюсь твоим Сашей».
Татьяна носила каску. Пользовалась мылом. Пережидала в дверных проемах. Но одна-единственная мысль не давала ей покоя: сама она в теплых валенках, ушанке и телогрейке, сшитой мамой, когда швейная машинка еще не была продана. Каково приходится Александру, промокшему, грязному, в тонкой шинельке, на берегах ледяной Ладоги?
Больше никто не отрицал очевидного: происходящее в Ленинграде настолько невероятно, что даже самое богатое воображение было бессильно представить весь ужас грозившей городу катастрофы.
Мать Марины умерла.
Маришка умерла.
Антон умер.
Обстрелы продолжались.
Бомбежки продолжались.