– Да, – подтвердил вечером Александр, – фашисты очень близко.
Город сильно изменился за тот месяц, который Татьяна провела в Луге, а потом – в больнице. Золоченые шпили Адмиралтейства и Петропавловского собора перекрасили в уныло-серый цвет. На улицах было полно солдат и милиционеров в темно-синих мундирах. Все окна были оклеены полосками бумаги. Немногочисленные прохожие торопились по своим делам. Иногда Татьяна усаживалась на скамью рядом с церковью и разглядывала огромные неповоротливые аэростаты. Продовольственные нормы все урезались, но Татьяна пока что ухитрялась доставать муку на картофельные оладьи, пироги с капустой и морковью. Александр, приходя на ужин, часто приносил свой паек. Если была курица, Татьяна варила бульоны с морковью, но без лаврового листа. Лавровый лист исчез.
Дмитрий уговорил Татьяну выйти на крышу. Даша и Александр остались в комнате. Обняв Татьяну, Дмитрий прошептал:
– Таня, пожалуйста! Мне так плохо! Сколько еще ждать? И сегодня ничего не получится?
– В чем дело? – холодно осведомилась Татьяна, отстраняясь.
– Я так нуждаюсь хотя бы в небольшом утешении, – твердил он, целуя ее щеки и пытаясь прильнуть к губам. Но Татьяна ощущала лишь брезгливость, ей казалось, что какой-то мерзкий слизняк пытается коснуться ее. Она сама не понимала, отчего он так ей отвратителен.
– Не надо, Дима, – попросила она, подзывая жестом Антона, который немедленно подскочил и болтал до тех пор, пока Дмитрию все это не надоело. – Спасибо, Антон, – кивнула Татьяна.
– Пожалуйста, сколько угодно, – хихикнул тот. – Почему бы тебе попросту не выгнать его?
– Ты не поверишь, но чем больше я его гоню, тем сильнее он ко мне липнет, – грустно пожаловалась Татьяна.
– Взрослые все такие, – согласился Антон так уверенно, словно что-то понимал в подобных вещах. – Знаешь что? Позволь ему поцеловать тебя. Тогда уж он не будет больше приставать.
Он рассмеялся, и Татьяна последовала его примеру.
– Наверное, ты прав. Взрослые все такие.
Она продолжала занимать Дмитрия картами, книгами, анекдотами или водкой. Водка была всего эффективнее. Дмитрий много пил, быстро пьянел и засыпал на маленьком диване в коридоре. Татьяна брала старую бабушкину кофту и поднималась на крышу, где сидела с Антоном и думала о Паше и Александре.
Итак, она проводила время с Антоном, шутила, читала Зощенко и «Войну и мир», смотрела в ленинградское небо, гадая, сколько времени потребуется немцам, чтобы добраться до города.
И сколько еще остается вообще…
После того как ребятишки пошли спать, Татьяна сидела на крыше с зажженной керосиновой лампой и повторяла английские слова из словаря и разговорника. Она научилась выговаривать pen, table, love, the United States of America, potato pancakes[5].
Жаль, что нельзя побыть наедине с Александром хотя бы минуты две, похвастаться, сколько фраз она выучила.
Однажды ночью в самом конце августа, пока Антон посапывал рядом, Татьяна пыталась придумать, как сделать так, чтобы в ее жизни все снова стало хорошо.
Когда-то так и было. Тихо, спокойно и правильно. Но внезапно, после двадцать второго июня, все рухнуло. Остался бесконечный, постоянный, безрадостный хаос. Нет, не совсем безрадостный.
Больше всего на счете Татьяне недоставало встреч с Александром у проходной Кировского, но в этом она боялась признаться даже себе.
Те вечера, когда они сидели рядом, бродили по пустым улицам, говорили и молчали и молчание впадало в их слова, как Ладожское озеро втекало в Неву, которая, в свою очередь, несла воды в Финский залив, переходивший в Балтийское море. Тот вечерний час, когда они улыбались и белизна его зубов слепила ее, когда он смеялся и она вдыхала этот смех, жадно втягивала его всеми порами, когда она не спускала с него глаз и этого никто не видел, кроме него, и все было правильно и хорошо.
Тот вечерний час у Кировского завода, когда они были одни.
Что делать? Как все это исправить? Она должна, обязана навести порядок в своей душе. Ради нее самой, ради сестры и ради Александра.
Было уже два часа ночи. Татьяна замерзла в стареньком сарафанчике. Накинутая поверх бабушкина кофта не грела. Но она упорно оставалась на крыше. Лучше уж провести здесь всю жизнь, чем видеть, как родители мучаются напрасной надеждой на возвращение сына, чем слышать тихие просьбы Даши уйти и дать им с Александром побыть вдвоем.
Татьяна думала о войне. Может, если немецкие самолеты с ревом ворвутся в тихое небо и сбросят бомбы на их дом, она сумеет спасти остальных, но погибнет сама. Будут ли скорбеть по ней? Будут ли плакать? Пожалеет ли Александр, что все сложилось именно так, а не иначе?
Но как «иначе»?
И когда?
Татьяна знала: Александр уже хочет, чтобы все было иначе. Иначе с самого начала.
Даже тогда, впервые, на автобусной остановке, было ли такое место, куда Таня и Шура могли пойти, если хотели побыть одни, пусть и на несколько минут, чтобы обменяться английскими фразами? Иное, чем улицы и парки города?
Татьяна такого места не знала.
[5] Ручка, стол, любовь, Соединенные Штаты Америки, картофельные оладьи (англ.).